К моменту написания этого письма они были знакомы уже свыше полувека. Но близкими друзьями они не были. Думается, что не так много осталось людей, с кем бы возможно было и хотелось поговорить о главных вещах, просто поделиться своими невеселыми мыслями. И лучше всего, вероятно, было давнему, но не очень близкому знакомому. Потому что в этом есть желание немного отстраниться и посмотреть на себя с расстояния, будто бы его глазами. Здесь подводятся, пусть предварительные, но итоги жизни, жизни «помятого поколения», по выражению автора.
С адресатом автора письма связывала очень давняя дружба, с времен, когда юная Мариэтта посещала литературные встречи, проводившиеся издателем Мусагета Э.К.Метнером в середине десятых годов прошлого века. Еще гимназистом через сына Метнера Шуру попал в этот круг высоколобой московской интеллигенции (А.Белый, В.Брюсов, Эллис и др.) и Зелинский. Это знакомство не прекращалось всю жизнь. Фигура Шагинян привлекала его не только как поэта, порвавшего со старым миром ради мира социальной справедливости, но и как страстная увлекающаяся личность для которой социальная справедливость была равнозначна человеческой. Письмо это было написано в очень нелегкое для автора время. После выступления на известном проработочном собрании с критикой романа Пастернака «Доктор Живаго» многие знакомые и близкие знакомые осудили Зелинского. Выступал, разумеется, не он один. Но по каким-то причинам именно Зелинский стал олицетворением реакционных сил, угрозы свободной мысли, партийного насилия над писателями. Что это могли быть за причины? Настаивавшие на этом выступлении парторг Московской организации СП В. А. Сытин и С. С. Смирнов выполняли директиву, полученную сверху — из идеологического отдела ЦК КПСС от Д.А, Поликарпова. Среди выступавших на собрании писателей в партбилетом в кармане было большинство.
То было партийное поручение, от которого сложно уклониться (как Слуцкому, например). Однако, этого недостаточно, нужно было продемонстрировать широкое «всенародное», как тогда выражались, осуждение Пастернака. В том числе, и со стороны писателей беспартийных, как бы независимых. Вот почему Сытин и Смирнов были так настойчивы: им было ясно, что из этой категории желающих выступить и осудить не будет. Тем самым согласие, которое им дал Зелинский было весьма ценно. Сам он выступать не хотел, однако воспринял это предложение насколько можно судить по его письмам, в точности так же, как и писатели-коммунисты — как задание партии. Не раз он называл себя беспартийным коммунистом. Не надо забывать и об общем отношении к литературе как к идеологическому оружию. С этой точки зрения, публикация романа на Западе — это переход на сторону идейного врага. Такой подход он разделял.
Прозвучавшие в выступлении слова в сущности мало чем отличались от тезисов других ораторов и конечно были гораздо умереннее призывов выслать поэта из СССР и проч. Но, по всей видимости, из его уст, старого беспартийного интеллигента они были восприняты теми, кто в душе протестовал против этой травли, особенно болезненно. Осуждение великого поэта, хотя и не за литературу, а за «поведение» (тема собрания) творчество которого он высоко ценил, с которым был лично знаком, было расценено многими как удар, как запрещенный прием. Для кого-то это прозвучало почти как предательство. В числе последних был и сын Вс. Иванова Вяч. Вс. (Кома), история с которым еще усилила общественное осуждение.
Он тяжело переживал изменившееся к нему отношение в писательском кругу. Прежде всего, разрыв со старым другом еще с двадцатых годов Вс. Ивановым. Многие раззнакомились. Вокруг образовался будто пустой круг. Очень скоро он осознал, что совершил ошибку. Что ввязался в историю, лично ему совершенно не нужную, не отвечающую его внутренней потребности. Что все это было только партийное мероприятие «для галочки» в отчете. Он ничем не помог «партийной линии», а вот лично для него последствия были самыми тяжелыми. Он пишет о горечи раскаяния и о том, что возникало желание прервать свою жизнь (письмо к С. П. Щипачеву, личный архив К. Зелинского).
В письме Мариэтте Шагинян об этом сказано лишь вскользь. Однако в нем сквозит настроение усталости и неудовлетворенности собой и тем временем, в котором прошла жизнь. Это и подведение итогов, пусть промежуточных, своей литературной судьбы. Этот внутренний настрой, насколько можно судить по письмам, особенно личным, написанным позже, сохранялся и до конца его жизни.