Письма А.И.Солженицыну (1963-1967). Переписка не носила систематического характера. Первое письмо было написано под очень сильным, видимо, впечатлением от рассказов Солженицына «Матренин двор» и «Случай на станции Кречетовка» из январского номера журнала «Новый мир», последовавшими за первой громкой публикацией там же «Одного дня Ивана Денисовича». Восторженный, можно сказать, тон его свидетельствовал о том, что автор письма в полной мере оценил не только художественные достоинства написанного начинающим прозаиком (так Солженицын воспринимался тогда), но и его гуманизм, «теплоту сердца» и громадную внутреннюю свободу писателя. Конечно, Зелинский был убежден в верности выбранного революцией пути развития, даже несмотря на страшный опыт сталинских лет. Он считал подлинную природу советского государства гуманистической, но при этом — ради блага всех — ставил интересы его выше отдельного человека. Это становится очевидным хотя бы из этих писем. Поэтому он искренно считал Солженицына советским писателем (наверное, не он один), а его прозу – новой, гуманистической ступенью социалистического реализма. Второе письмо написано в ответ на обращение Солженицына в съезду писателей, которое тот рассылал делегатам. Послал и Зелинскому, памятуя о добром отзыве о своем творчестве. На съезде К. Зелинский не мог присутствовать из-за продолжительной болезни, так что остается открытым вопрос, поддержал ли бы он обращение Солженицына публично. Однако, по выходу из больницы, он ответил ему лично. Существует два варианта этого ответа. По какой-то причине первый вариант, в котором подробно обсуждается вопрос о цензуре (что и было главным предметом обращения Солженицына к съезду) о том, что литература не только продукт творческих усилий писателей, но и продукт усилий цензуры, послан не был. Об этом есть пометка на машинописной копии. Второй, более короткий вариант, был отправлен двумя неделями позднее, и именно он здесь и публикуется. И вновь здесь, уже через несколько лет он был полностью солидарен с Солженицыным в требовании полной отмены цензуры. Хотя стремление к истине он считал долгом писателя, но не верил, что ее можно открыто ее провозглашать, считал это иллюзией. За это письмо он был уволен из ИМЛИ, где много лет был научным сотрудником. По следам этой переписки было написано и третье письмо — секретарю Союза писателей К. Федину, где поднимались те же вопросы о цензуре «доколе!» и выражалась поддержка позиции Солженицына. Текст этого письма см. на сайте.
РГАЛИ 1604-1-382
[машинописная копия]
Москва 1 февраля 1963 года
Позвольте сказать Вам, Александр Исаевич, о том, как растревожили и, пожалуй,, поразили Вы меня своими произведениями: повестью и, особенно, двумя рассказами в первой книжке «Нового мира» за этот год.
Приход нового таланта всегда поражает. Это как всадник, появившийся в толпе пехотинцев. Талант рождает двойственное чувство. Он не демократичен. ОН сразу ставит обладателя над сонмом других людей. В тоже время приход нового таланта это исполнение надежд. Это словно рождение сына в семье, глядящей на него и думающей: вот он выполнит в жизни то, что не удалось сделать нам, предыдущим поколениям.
Я не собираюсь петь Вам дифирамбы, да они и не нужны Вам. Скажу только, что читал Ваши произведения с давно не испытанным чувством редкого эстетического наслаждения, радовался тонкости наблюдений, языку, необыкновенной правдивости. Писатель познается не только по той главной думе, с которой он приходит в литературу, но и по его отношению к языку. По этой пробе Вы писатель. У Вас стихийное чувство языка, любовь к разнообразию речевых оборотов, к языковым краскам.
Но не одно это повернуло мое сердце к Вам. Не оболочка таланта, а его нравственное существо. Давно мы отвыкли от такой жестокой и неотразимой правды, которую Вы сумели передать в своих произведениях и найти для нее художественную форму.
Но и за этой правдой изображения нашей действительности трогает меня другое, ещещ более значительное, это правда нравственного сознания, чистота совести художника перед самим собою, перед искусством, перед людьми.
Все эти свойства Вашего таланта раскрываются на решении одного коренного вопроса или темы. Ваша тема это – Человек и Государство. Главная сила Ваша, как художникак, в умении сообщить мне, читателю, свою неотразимую, честную любовь к человеку, умение заставить читателя почувствовать, что в этом совестливом человеческом отношении к человеку м содержится вся правда нашего государства. Без такой правды ничего хорошего не получится ни в селе, ни на станции, ни на новой земле нашей.
Государство (а оно всегда есть не только орган воспитания, но и орган насилия), через его представителей, в просторечии называемых «начальством», да и сама управленческая система выглядят в Ваших произведениях в малопривлекательном виде (хотя советское государство и имеет свои огромные плюсы). Я не говорю о повести «Один день Ивана Денисовича». В ее успехе есть большая власт ь политической сенсации, поскольку в советско й печатир впервые обнажены оказались с такой степенью правдивости быт и порядки существовавшие в лагерях. Но все эти уродства государственного насилия, расцветшие при «культе», до боли поражают нас своей бессмысленностью рядом со сценами естественной любви людей к труду, их стремление сохранить свою жизнь, свое человеческое достоинство. Громко здесь кричит человеческий протест. Рельефно вырисовывается здесь человеческая рука, поднятая навстречу чудовищному поезду насилия, готовому раздавить все и вся. Громко здесь звучит голос: «Остановитесь, что вы делаете! Ведь вы не только людей, вы саму идею коммунизма губите.»
В картинах лагерной жизни Ваша писательская тема, Ваша защита живого человека, как основы государства, дана концентрированно и очень сильно, особенно в своей неожиданности, подчеркнутой к тому же жестоким своим лексиконом. Но вся эта жизнь «зэков», это все жизнь только за колючей проволокой, под конвоем государственного осуждения.
Признаюсь, мне показались необычайней и значительней оба Ваши рассказа. В них поле наблюдения шире, выводы напрашиваются более далеко идущие и сама тема Ваша, сам крик Ваш, который идет к читателю между строк «Оглянитесь люди!», — все это заставляет задуматься и над тем, какой же должна быть наша литература социалистического реализма, в чем должна заключаться партийности нашей советской литературы?
Нас всегда учили, что литература есть как бы продолжение образными средствами пропаганды, построенной на восхвалении и утверждении героических начал, героических подвигов народа. Государство говорило: делай так. Но жизнь часто переиначивала по-своему. Литература шла только за государством, понимая его волю как программу. Маяковский, которого я довольно близко знал в свои молодые годы, говорил, что он готов поставить перо свое в услужение – заметьте «В услужение» — подчеркивал поэт. В этом героическом пафосе было нечто сродни жару солдата, когда он, поднявшись во весь рост, идет в атаку. Солдат в этом своем состоянии не оглядывается, он перешагивает через трупы своих и чужих. Впереди он видит победу и только победу. Правда, Маяковскому была присуща и другая сторона таланта – созидателя. Он знал вкус горечи, сатиры, ненависти к старью, ко всему, что застит глаза, мешает идти. С течением времени, в годы «культа», эта последняя сторона у нас, можно сказать, выдохлась. На передний план вышли только «кавалеры «Золотой Звезды» в начищенных до блеска сапогах.
Вы, ныне предъявили читателю совсем другой тип литературы. Вы наводите на жизнь не окуляры государственных планов, добавлю, действительно прекрасных замыслов и планов, а сердце свое человеческое. И оно делает нам видимым, как огромная лупа, биение других человеческих сердец, да и всей жизни в ее повседневном течении. Вы ее показываете такой, какой она складывается в действительности. Иные скажут, читая «Матренин двор», и подходя к этому рассказу со старыми мерками: где же колхозы России, где же снабжение населения продуктами, топливом? Где была партийная организация, кто руководил трестом Торфпродукт? Где же наконец, психология новых людей? Где все эти Фаддей и Матренины сестры, да и все остальные люди, они управляются теми же пружинами, что и сотню лет назад?
Да, с такой точки зрения Ваши критики буду считать себя правыми. Но я считаю, что настала пора, и Вы вестник этой новой поры, по-другому взглянуть на вещи.
Известно, что в прежние времена достижения, блеск отдельных показательных колхозов или героев труда затмевали для нас немалые пространства земли нашей, остававшиеся в тени, затмевали противоречия, недостатки, дикий бюрократизм, который до неузнаваемости извращает те идеи человечности, которые мы положили в основу нового общества. Теперь мы говорим: нельзя, чтобы перевыполнение планов одним заводом или одним колхозом покрывало отставание других. То же и в литературе, наступила такая пора в преддверии коммунизма, когда отдельные, пусть самые отсталые, простые, маленькие люди должны получить право на внимание к себе, как и передовые строители общества. Надо, чтобы во всем государственном организме не было омертвелых, остановившихся в своем развитии клеточек. Залог здоровья государства и всего его будущего в возрождении человечности, особенно подавленной при «культе».
В Ваших рассказах ярко пылает неподдельная боль за людей и громче изображения уродств нашей действительности зовет за собою любовь к хорошему.
За что я люблю, например, Ефима Дороша или Андрея Платонова, с которыми я когда-то дружил? Я бы сказал, больше всего за нравственную целомудренность, с какой они умеют выразить любовь к людям.
Слишком мы устали, Александр Исаевич, от медного наигрыша и от фальцетного мажора, за которым уже не слышно простого тихого человеческого голоса.
Если уж подходить политически с «прикладной точки зрения», т.е. спрашивать за советскую власть Ваш реализм, нет ли в нем какой-либо крамолы? То я так себе отвечаю: да, дорогие товарищи, за советскую власть, да еще как за советскую власть! Только Солженицын «агитирует» за нее не тем способом, к какому три десятилетия приучала наше пропаганда, изливающаяся из метиллических розеток радио. Солженицые заставляет пересмотерть не только эффективность старой пропаганды. Больше того, Вы, Александр Исаевич, с жестокой правдивостью показали, что она может превращаться в собственную противоположность и калечить людей. Ведь в этом смысл рассказа «Слкчай на станции Кречетовка». Был хороший человек лейтенант Зотов. Научила его радиорозетка не верить людям и в каждом искать врага. И выдал он органам НКВД так приглянувшегося ему правдивого и хорошего человека Тверикина. И за что? Только за то, что ТОО не знал названия города Сталинград, а помнил его старое название Царрицын. Ну, а государственные органы как говорят: «Разберутся с вашим Тверикиным. Унас брака не бывает». И погибли сразу два человека: и Тверикин физически и Зотов духовно, потому что навеки была покалечена его совесть и никогда уже не простит он себе этого своего поступка, что не поверил человеку, своей совести не поверил.
А сколько из нас, из людей старшего поколения, переживших т.н. «сталинскую эру», позаглушали человеческий горлос своей совести металлическим голосом «розеток»? Миллионы и десятки миллионов. Как же нам теперь всем быть?
Вот у меня такое чувство, что Ваши произведения помогают в чем-то оттаивать моей душе. Прожил я свою жизнь в литературной среде. Не скажу, что все в ней плохо. Но скажу, что много было у нас вытрющивания друг перед другом, желания понравиться начальству в первую очередь, желангия посытней устроить свою жизнь.
Не много Вы написали, т.Солженицын, но успели уже повеять другим – примером внимания, инререса к незаметному и негромкому, простому, казалось бы, слову «великодушие». Белинский считал это качество одним из главнейших в русском человеке. Редко его ныне миспытываешь на себе, так же как и скромность, о которой много пишут, да мало в дом пускают.
Искренность это тоже талант, говорил Чехов.Ваш художественный талант подкреплен талантом искренности. Все это вместе победило, потому что нашло поддержку у руководителей партии. Это не только Ваша победа, но и всей литературы. Если Солженицыны приходят в нашу литературу — я говорю себе – жив еще язык, живо главное, что когда-то покоряло весь мир у наших классиков, т.е. подлинная любовь к человеку в ее специальном смысле.
Вот почему спасибо Вам за то, что Вы рассказываете людям о том, как надо замечать людей, а не лычки и нашивки у них. Вы показываете пример того, чем, собственно, должна заниматься настоящая литература: Вы исследуете жизнь , наводя на нее лупу своего умного сердца, подобно тому, как физики или химики исследуют жизнь своими средствами.
Не знаю, знаменует ли приход Солженицына в литературу какой-то новый эпат в развитии нашщего реализма, нашего искусства? К Вам можно адресовать слова, когда-то адресованные Достоевскому, «жестокий талант». Во всяком случае, после Ваших рассказов иным писателям станет трудно. Их реализм покажется выцветшим, слащавым.
Не является ли это началом какого-то нового этапа в развитии советской литературы? На этот вопрос буду отвечать не я, а будущие историки советской литературы.
Ну и как читателю, хочется сказать Вам: Человек Вы и я крепко жму Вам руку.
Литературный архив К.Л.Зелинского [машинописная копия]
19 сентября 1967 г.
Уважаемый Александр Исаевич!
Прежде всего я должен извиниться перед Вами, что так поздно отвечаю на Ваше письмо. Я был болен, лежал в больнице около трех месяцев. Меня сбила собака, я упал и сломал ногу. (шейцку бедра).Мне пришлось сделать довольно серьезную операцию. Я и сейчас еще с трудом передвигаюсь с палочкой. На Съезде писателей я, естественно, не присутствовал.
Ваше письмо произвело на меня большое впечатление. И не только задержал я ответ, потому что лежал в больнице; в конце концов мог я написать Вам несколько строк и находясь в постели, но Ваше письмо поразило меня, как откровенный и резкий голос, раздавшийся из неосвещенной части нашего мира. Что он существует, это я, разумеется, знал, но я жил в освещенной части и подчинялся ее законам. Бывали годы, когда я был захвачен и искренно увлечен партийным стилем мышления, господствовавшим в стране.
Я, например, выступил против романа Пастернака – «Доктор Живаго» (в 1958 году). Но, что получилось? Я сразу почувствовал фальшь своего выступления. Для партийного руководства Союза писателей оно явилось просто галочкой в отчете, отмечавшем мою лояльность. И только. Я поздно почувствовал, что Сталин вырастил другое поколение в стране, для которого мои переживания, человека, столкнувшегося с бюрократическим отношением, ровно ничего не значили. Я потерял многих друзей. Даже среди своего поколения. Для меня особенно болезненным был разрыв со старым другом Всеволодом Ивановым. Все это мне воочию показало, что у нас в нашей советской действительности накопилось столько человечески неприемлемого, жестокого, бюрократического, что все это привело к образовании. Нескольких слоев идеологически несовместимых людей.
Раньше всю эту несовместимость почувствовали те миллионы, которые оказались в сталинских лагерях. Но это почувствовали и те, кто был наверху, т.е. правящая бюрократия. Хотя меня лично миновал лагерь, но моя родная сестра была арестована и пробыла 8 лет в лагере и 10 лет в ссылке за то, что она была ЧСИР, иначе сказать, была членом семьи изменника родины, женой сотрудника Хрущева, расстрелянного в 1938 году. Конечно, впоследствии, имя его было реабилитировано, как честного коммуниста. Да и сестры моей уже нет на свете. Кстати сказать, она оставила обширные воспоминания о своем лагерном пребывании и была еще читателем Вашей повести «Один день Ивана Денисовича». Конечно, она не обладала Вашим художественным талантом.
Но вернемся к сказанному. Как я уже сказал, в стране образовалось несколько слоев идеологически несовместимых людей. Например, при Сталине научная и художественная интеллигенция находилась более или менее в одинаковом положении. Кибернетика считалась служанкой империализма; генетика была раздавлена. Сам Эйнштейн был под подозрением. Теперь положение науки решительно изменилось. Изменилась и психология ученых. И все это понятно почему. Нельзя в самом деле биологию и генетику строить на Лысенке. Нельзя с арифмометром и Грибачевым летать в космос.
Другое дело литература. Вы правы, что цензура пропускает умерших писателей охотнее, чем живых. Живые обязаны выполнять свою главную воспитательную функцию. Здесь не только ничего не изменилось, но я бы сказал, в области цензуры дело ухудшилось. Мне рассказывали, что на съезде ряд писателей жаловались на цензуру. В частности, Олесь Гончар говорил о «людях-невидимках», которые подстерегают нас с красными карандашами.
Литература рассчитана на миллионы людей. После Сталина ее воспитательное значение поднялось. Она должна объяснить (так, как это необходимо партии), что же произошло в стране? Объяснить, не упоминая имени Сталина. При Сталине государственная безопасность освобождала цензуру от многих забот. Уничтожались не только абзацы или книги, уничтожались сами писатели. Даже имен их не оставалось. Теперь заботы цензуры многократно увеличились. Те писатели, которых раньше просто уничтожили бы, теперь сталкиваются с цензурой. Кроме того, увеличилась у писателей потребность в истине и соответственно иллюзии того, что ее можно открыто провозглашать. Простите, но мне показалось, что Ваше письмо является данью этой иллюзии.
В особенности я почувствовал это в Вашем стремлении превратить Союз писателей в некий «Тред-юнион», который может даже подать в суд на государство, отстаивая права своих членов.
Я уверен, что у каждого советского писателя есть и не напечатанные произведения и свои обиды на цензуру. Даже у меня, критика, вероятно наберется не менее 50-60 печатных листов, которым если суждено увидеть свет, то, вероятно, через много лет после моей смерти. Такова, например, судьба очерка о встрече писателей со Сталиным в 1932 году (на котором я присутствовал). 35 лет лежит у меня этот очерк в архиве. Таковы многие воспоминания о Фадееве и других писателях. Бывали времена, когда мне приходилось сжигать свои произведения. Такова и судьба моей книги «Герцен и Чаадаев», написанной еще в 1929 году.
Все, что Вы написали о судьбе своих произведений – ужасно. Я, как большинство читателей, даже не слышал об их существовании. Если Вас не смог защитить Твардовский, наиболее либеральный из редакторов, влиятельный поэт и общественный деятель – показывает насколько сужены возможности даже лучших представителей нашей интеллигенции.
Ваше письмо – это жест отчаяния, крик боли. Я услышал прежде всего человеческий голос. Все факты, о которых Вы пишете – чистая правда. Спасибо Вам, Александр Исаевич, за то, что Вы написали это письмо. Все-таки оно будет прочитано и услышано правильно. И, хотя ничего не изменит, но важно, что такое письмо написано. Когда-нибудь оно еще прозвучит вслух. И люди будут Вам благодарны за него.
19 сентября 1967 г.
Мичуринец, ул. Довженко, 6 К.Зелинский