Письма Б.Н.Агапова >

Скачать текст

Б.Н.Агапов (1899-1973) был одним из немногих с кем Корнелий Зелинский поддерживал отношения на протяжении всей жизни. Агапов не будучи успешным литератором, не обладая большими способностями, о чем он сам не раз говорил, был человеком тонкого вкуса и прекрасным ценителем литературы. Это отмечал в нем и знавший Агапова С.Эйзенштейн. Их вкусы во многом совпадали и Зелинский часто прислушивался к его мнению, как к безошибочному камертону, доверяя его чутью, как доверяет абсолютному слуху у музыканта. В одном из писем к жене он пишет, что у них с Борисом взаимный обмен веществ. Агапов был первым читателем очень многих работ Зелинского. В этой паре друзей один был увлекающимся с романтичным складом ума, другой же, Агапов, насколько можно судить по письмам, был человеком с трезвым взглядом. Необходимость с казенным вдохновением писать бодрые корреспонденции и очерки в столичные газеты, снимать документальное кино о великих стройках социализма не заслоняла в нем понимания подлинной сути происходящего. Вот, чем он делится с другом в одном из писем с Днепрогэса: Призрак, самообман, «рабочая гипотеза» думать будто этот Днепрострой с его тишиной машинного зала, с его культом как храмом энергии, с его парками шумящими под стенами белого бетона — есть освобождение. Если даже забыть о том, сколько страданий и пота вмешало в устои его плотины и станции, что все равно — он уже самим существованием порождает вон те домны, что видны из моего окна, огромные электро-печи, где будет выделяться страшный жар и ядовитый газ — всю эту грохочущую, железную, смертоносную флору цивилизации, только еще увеличенную, съедающую еще большие человеческие толпы. Что есть прекрасного в этом? Только то, чем любуется мозг, чистые схемы техники, интернациональной и безклассовой, все остальное — ужасно, губительно и противоестественно. Б.Н.Агапов прожил в общем-то благополучную жизнь признанного журналиста и сценариста, автора многочисленных прославляющих деяния советского народа кинофильмов, за которые он в конце 40-х гг дважды получал Сталинскую премию. Хвалебные статьи в центральной прессе были просто обязательными для отмеченных такой премией. Но как он сам отмечает в одном из писем, о творчестве лауреата никто не написал, поскольку писать было особо не о чем. Б.Агапов умел трезво оценить и собственные способности и поэтому никогда не претендовал на то, чтобы быть писателем, сознательно ограничивая себя в документальных жанрах. В конце жизни вышла его книга «Взбирается разум» (1972) посвященная людям науки и природе научного творчества, наверное самое значительное из всего им написанного.

1925-1926

4/5/1925; Москва Корнелию Зелинскому

Дорогой Корнелий

Завтра (во вторник) в 5 час вечера мы приглашены в пролеткульт для переговоров о фракционном диспуте Левого фронта и беседы об участии в сборнике.

Я зайду за Вами в 4 часа

с констр[уктивистским] привет[ом]

Ваш Борис Агапов

Звоните до 3-х: 5- 85-05

17/9/1925; Москва, Гороховская 29 кв.13 Корнелию Зелинскому

Друг Корнелий,

С жестокой болью в измученном сердце выходит, что не смогу приехать к тебе: дела с университетом задерживают, и едва успею побывать в Тифлисе.

На последнем заседании обсуждали вопрос о введении партийцев в группу. Приняли решение поставить об этом предложение В.Киршону и Жарову. Отчасти с этой этой целью сегодня будем у Авербаха с Ильей Важно однако не решение, а то отношение, которое проявили часть наших товарищей по самому вопросу. Считаю, что персональная увязка с партией нам нужна не из практических и рекламных целей: никакому политиканству здесь не может быть места. Политический момент у нас сейчас отошел на задний план. В этом отношении мы растрепались, никто не следит за газетами, о партии никто не говорит по сериозному. Если у нас нет богемы, то есть мещанская замкнутость в свою семейную конурку, что не лучше. Приглашая партийцев, мы должны четко определить — что это значит. Это значит во-первых восстановление акцента над коммунистической ориентацией, над ком-базой ЛЦК, вышпаривание всякого ком-чванства и спец-чванства по отношению к партии и, во-вторых, подведение более прочного марксистского базиса под работу каждого из нас. Мы еще только начинаем. Мы — молодежь. В нашей воле обтачивать себя так, как нам нужно. «Госпланом» [нрзб] дальнейшие обязательства. Если [нрзб] цитатами из Ленина и Плеханова и нашей фактической физиономией окажется решен — будет вполне прав Воронский, говоривший о нас …ты помнишь что. Этого Ленина и этого Плеханова, которыми мы «клянемся» с каждой страницы, мы должны прожевать и уметь понимать. Я утверждаю, что четверо из семи этого не могут или не хотят (!) делать. Вопрос об обновлении состава группы и о ком[мунистическом] фундаменте — очередной вопрос нашей внутренней работы, и только так можно понимать введение к нам партийцев.

Дальше.

Авербах предложил нам участвовать в альманахе «Прибой» №2. Илья ставит обязательным условием этого участие нас в его редколлегии. ВАПП (Авербах сейчас — это ВАПП) жмется и предлагает сначала войти как сотрудникам. Предложение Ильи — хорошее, но нам нужно лезть в печать всеми путями, и потому с редколлегией можно подождать. Другое дело, что нам надо выступить как группе и это надо провести. Подготовка материала должна начаться сейчас, чтобы через месяц (примерно к 20/X) его сдать. Как ты на это смотришь?

В «Красной нови» №7 (которая еще не появилась в продаже) есть рецензия на Госплан. Она принадлежит Войтоловскому. Воронский, у кот. я сегод [нрзб] настолько слаб, что статьи о нем в «Красной нови» не будет. Рецензия начинается словами «Фактом имеющим очень сериозное значение является выступление В.Инбер в группе конструктивистов». Центром и адресатом рецензии является эта роковая женщина, которую ласково журят за участие в нашей темной компании и называют почему-то «Ездрой конструктивизма, знающей весь его завет.

О книге по существу — ни единого слова. В порядке издевательства пишется о тебе как о pontifex’е maximus’е, готовящем рецепты, которые «обеспечивают любому констр[уктивис]ту бессмертие и гениальность».—«…Так из технических инструкций конструктивизма рождаются Сельвинские, Агаповы и Туманные…»

Трамплином для юмористических прыжков Войтоловского оказался фельетон В.М. — «Никто так подробно и основательно не изложил всей истории возникновения этой школы; и не дал таких исчерпывающих характеристик ее творцов, как Вера Инбер в своем новелле-фельетоне «Нас семеро». Моя «голубоглазая лирика», «клеточки мозга минимальной емкости» Габриловича — цитируются с особенным удовольствием, будто для того, чтобы показать что «наша милая воронская Вера Михайловна сама не верит в кон[структивиз]м и порядком над ним издевается.

После издевок над «марксистской заумью» Сельвинского («поты мяты…») сие глубокомысленное исследование пана Войтоловского кончается так: « Ах Вера Михайловна, Вера Михайловна! Вот вам и «плечи как у трактора» и «температура доменной печи», а выходит совсем как в анекдоте о пьяненьком дьячке,… который увлекся «семантической нагрузкой» и пошел отплясывать в церкви, задравши полы подрясника — дрита-тита-тита-дрита. А все от того, что на «боковую характеристику» мало внимания обращаете. По смысловой доминанте «все честь честью и Гегель и Маркс и Плеханов. А зачеркните эти приставки и вместо Зелинского и Аксенова выходит — Монтигомо Ястребиный Коготь».

Выводы делай сам.

Обо всем остальном напишу в ближайшее время. Сейчас —тороплюсь.

Целую твою черную, я надеюсь, морду, и жду писем.

Твой Борис Агапов

21/II/1926; Москва Корнелию Зелинскому

Милый Корнелий,

Я наполнен лирической подливкой, когда пишу тебе это письмо, ибо кроме шуток искренне грущу, что не смог проститься с тобой на вокзале. Этим кратким посланием я хочу немного искупить свою вину, хотя в сущности виноваты были все вы а не я. Я был болен воскресенье, понед. и вторник, выбрался лишь в среду и пришел к Илье в пять минут двенадцатого.

Пока в группе нет ничего нового, если не считать выступления Квятковского с прекрасным докладом у Никитиных и вечера в полпредстве. Меня немного пугает возникающее недоразумение между Квятковским и Ильей на предмет первенства в изобретении тактового стиха. Палыч вообще оскорблен тем, что мы его замалчивали долгое время, и теперь, когда теория его приобретает все большую шлифовку, поднимает голос и требует признания. По-моему — не без основания, но ты знаешь самолюбие и кубический темперамент Ильи: он уже протирает пенсне для драки.

Илья был у Л.Д.Т[роцкого]. вместе с Асеевым,(который взял с собой Кирсанова), Пастернаком, Воронским и Полонским. Я человек маленький и туда не попал. Вопрос шел о том, чтобы печатать Илью. Провели они у Т[роцкого] чуть не 4 часа, и, кажется, с триумфом. Т[роцкий] сказал, что вопрос о молодых поэтах надо поднять вместе с вопросом «о качестве продукции» стихов и о редакторском своеволии. В общем, как будто перспективы благоприятные, хотя Полонский кажется уже успел отказать Илье в каком-то его стихотворении.

Работа меня заедает и , всего вероятнее, я брошу в один прекрасный весенний вечер «Нашу Газету».

Более подробное письмо напишу в ближайшее.

Друг ты мой, слышал, что ты захворал после передряги. Не кисни, жму руку, приветствую с восторгом — ты оказался молодчиной не только в группе и « Моск. Деревне».

Пиши письма, если не мне лично, то хоть иногда для всего Л.Ц.К.

Твой Борис Агапов

Каждое мое письмо напоминает мне рабкоровскую корреспонденцию, поэтому пишу с отвращением.

начало 1926 Машинопись

Непосланное письмо Б.Агапова К. Зелинскому — начало 1926 года (пометка рукой К.Зелинского)

САМАЯ КРАТКАЯ ИНФОРМАЦИЯ О САМОМ ЗНАЧИТЕЛЬНОМ.

1. Я бы прислал тебе эту конфузную книжку, если бы пересылка в Париж не была бы обставлена целым рядом затруднений. Книжонка имеет всего 30 страниц и издана Московским Цехом Поэтов — небезызвестными тебе Цехо-Словаками. Называется она «Канкан — (Машинистка ошиблась, но тем лучше) — «Кан-Фун», что на евонном языке фонетической транскрипции означает:

«Конструктивизм — функционализм».

Декларация (еще одна): Ее оглавление: 1/ Слово — болезнь язва, рак, который губил и губит поэтов и неизлечимо пятит поэзию к гибели и разложению. 2/ Поэзия есть образование в синтетический знак реакций действительности. 3/ Материалом для знака поэзии должен быть иной, бессловесный материал, подчиняющихся основному закону конструктивизма. 3/ Первое место в поэтическом языке должен занять знак картинного предстояния, называемый пиктограммой, и образ в предмете, а идеограммная конструкция линейных соотношений, как знак с уклоном в абстракцию может быть на втором месте. Путь развития конструктивизма — к картинным и предметным конструкциям без названия (многие каррикатуры газет дают неизмеримо больше всяких передовиц), разве сжатые формулы товарных и торговых знаков, фабричных марок и т.д. меньше говорят нам о деле, чем многие разглагольствования. 4/ Для знака поэзии годен всякий материал — камни, металлы, дерево, тесто (показывал с невероятной торжественностью тульские пряники) , материя и т.д. Из типографских касс в первую очередь надо использовать все наличие знаков, существующих для самых разнообразных целей — математических, счетных, календарных, планетных, почты и телеграфа, дефисов, градусов, процентов и т.д. Народы всего мира искони разгружались в узорные знаки и во всякий жизненно утилитарный материал — утварь, одежду, постройки и пр. 5/ Однако, негодное к образованию знака поэзии слово может быть использовано временно и условно. Его роль заключается в реализации ощущений, ядрами корней с их формальными окружениями, сочетающихся по законам, присущим данному языку, с конструктивной центростремительностью, до положенного природой предела

27/2/1926; Москва Франция, Париж, Полпредство СССР, 79 ruedeGrenelle; Корнелию Зелинскому

Корнельчик,

Нончитта [Нонна Агапова — жена Б.Агапова] писала мне, что в МТП отзыв о книге очень положительный. Но я не верю отзывам, они всегда хвалят, а як дойде справа до вiдавнитства, так тут найдутся причины для отказа. Напиши мне, что ты думаешь по этому поводу и о том возможно-ли приехать к вам на недельку пожить на молочке.

Твой Б.А.

1927-1928

30/V/1927Москва Крым, Коктебель, Дача Волошина; К. Зелинскому, И. Сельвинскому

На бланке газеты «Наша Газета»

Всей кожей завидую и скрежещу остатками зубов вашему солнцу и безделью. А также дружескому сожительству, которого лишен волей проклятого провидения и «Нашей (?) Газеты».

— Скажите, пожалуйста, когда же это кончится?

Однако, должен признаться, что дни у нас стоят отличные и весна способствует прыщам.

Из констров не вижу никого, кроме Аксенова, который от голода и больной жены стал еще эрудитнее и саркастичней. Он угнетает меня своими сведениями об интимных подробностях биографии Чжан-Ю-Лина, свойствах церозина, датах написания Шпильгагеновских романов и преимуществах нейтродиновых радиоприемников. Мучительный человек!

Он создан для того, чтобы быть секретарем по гуманитарной части какого-нибудь американского миллиардера и сопровождать его в путешествиях с целью культурного представительства и разумного развлечения. Однако он славный парень и достоин дружеского участия и даже нежности.

С ним мы были у Бескина [О.М.Бескин (1892-1969). В конце 20-х гг. — председатель редакционно-издательского отдела Главполитпросвета— прим. ред.]. Сперва мы были введены к Бывалову, его секретарю, встретившему нас с длинным словоизвержением на английском языке, что позволило Иван Алексанычу еще раз расцвести своей культурностью, а потом просидели в разговорах о китоловном промысле в Карском море часа полтора, почтительно ожидая «Самого», занятого делами государственной важности.

Бескин принял нас с европейской любезностью, так что я даже не знал сначала куда деть руки от почтительного смущения, и сообщил, что считает нужным и своевременным предоставить возможность высказаться столь долго молчавшей, но-несомненно-подающей надежды молодой литературной школе.

Тогда я положил наконец руки на шведскую плоскость бюро и со всей возможной для меня ласковостью стал выматывать нужные сведения.

Сведения вышли паршивыми.

Во-первых «редплан» (- разве без этого возможно? Да разве я могу без коллегии? Да за кого вы меня держите?!) должен состояться тогда-то, и вопросов на нем столько-то, и люди такие-то и все это в совокупности весьма медленно и туманно.

Во-вторых размеры сборника (- да разве можем мы не учитывать рынка, да ведь торговый сектор нас будет греть, сами понимаете — мы люди подведомственные) не могут превышать 10-ти листов, от силы — 12-ти.

В-третьих статья Квятковского — специальная, она отпугнет читателя, а главное — испугает редплан, а от редплана … ну, вы сами знаете.

Я сделал свой голос внушительным, договорился о сроке на 5 июня, когда все должно быть решено и известно, и предоставил 10 минут для Аксенова, которые он и использовал блестяще, распространившись о тонкостях авторского права в Голландии и последних переводах Чинанбуотоса, сиамского поэта конца XIII столетия.

Когда я убедился, что Бескин подавлен достаточно, я выразил надежду на возможность тринадцатого листа в сборнике, взял свои папиросы и Аксенова и выкатился колбасой.

Я решил тогда же, дорогие мои, отправить вам телеграмму, но потом отложил ее до пятого. Текст ее я составил заранее:

«СССР. Зельвинскому.

Редплан откладывается на…неделю

Спите спокойно. Ван-Тин-Вей.»

Сегодня я взял Аксенова и мы пошли в «Молодую Гвардию»

Мы пришли когда уже контрольный ящик для учета прогулов был закрыт и двое сотрудников, окончив работу, занимались в корридоре взаимным исследованием эрогенных зон.

Потолкавшись по пустым и заплеванным комнатам, мы забрели наконец в кабинку, где мологвардеец средних лет в черных волосах и американских очках сопел, грызя гранит какой-то необ’ятной рукописи.

—        Нам нужен редиздат, — сказал Аксенов возможно более пролетарским голосом.

—        А зачем? — ответил молодогвардеец

—        Мы хотим поговорить, о сборнике конструктивистов

Тогда гвардеец обратил ко мне свои очки и сказал:

—        Тов Агапов, принесите стул из машинного бюро и садитесь. Я — Рубановский [И.М.Рубановский (1900-1976). сотрудник Мол.Гвардии, в последствии — редактор изд-ва Земля и Фабрика, цензор Главлита- прим. ред.].

Я был поражен его осведомленностью о моей скромной личности, и разговор начался.

С места в карьер я об’яснил весь план сборника и что все уже готово и что нам предлагают в трех местах печататься и что вообще мы — это конструктивисты, а не что нибудь иное. Мы стали договариваться о размерах и тут выяснилось, что пролетарские массы союза республик устами Рубановского ждут от конструктивистов не стихов, а прозы. И потому надо стихам дать два листа, теории — два, а остальные десять — прозе.

Это было уже великолепно. Итак

—        два, да два, да еще десять — уже четырнадцать! Сразу! Без редплана и торгового сектора!

Я начал развивать теорию инфляции методов прозы в поэзию, всеми силами своего красноречия стремясь доказать, что наши стихи та же проза, только написанная стихами и что в этом и заключается секрет, что снаружи как будто стихи, а внутри — смотришь — проза. Я изложил теорию сюжетности, жанрового стиха, экономии средств, нагрузки материала… словом я убедил Рубановского во всем, в чем надо было его убедить, и разметка сборника предстала примерно в таком виде:

Статьи                      5 листов

Стихи                        6 – “ —

Проза                        2 – “ —

Известия ЛЦК         1 – “ —

Итого                         14 – “ —

Когда начало было таким образом сделано, я выпустил Аксенова. (Для этого я замолчал).

Иван Алексаныч в каких-нибудь 30 минут об’яснил Рубановскому, что по статистическим исследованиям проза Толстого, Достоевского и Салтыкова-Щедрина вполне однородна и продолжает тенденцию, молчаливо принятую вообще отечественной прозой со времен блаженной памяти Карамзина. Он также распространился о достоинствах социологического метода и вскользь заметил, что беседовать с представителем «Молодой Гвардии» не в пример приятнее, чем с представителями любых других издательств на Руси.

Молодогвардеец был восхищен, и тут я поставил вопрос о гонораре.

После краткой паузы примерный гонорар выразился в таких суммах:

Статьи — 100-120 рубл. лист.

Стихи — 50-75 коп. строка

Проза — 150 рубл. лист.

Причем было указано, что возможно некоторое колебание вверх и вниз по расценке в зависимости от себестоимости книги. И что гонорар как правило не должен превышать 25% стоимости издания.

Себестоимость же книги выгода лишь при 1р 50 к. за экземпляр при тираже в 4-5 тысяч.

После чего мы, потрясли друг другу длани, разошлись.

Я полагаю, дорогие друзья, что этот вопрос треба разжувати. Издают они паршиво, но волокиты как будто нет. Я выторговал у них срок для окончательного разговора в 1 неделю. Таким образом 6 июня нужны будут и ваши мнения.

Думаю, что нельзя-ли издать и там и тут, поделив материал по частям? Гвардия почему-то мне кажется вернее чем Бескин. Кроме того, Гвардия намекнула, а я подхватил и уцепился, что можно будет издавать периодические сборники, т.е. журнал (!) Во!

Обмозгуйте, друзья и шлите резолюцию. Очень было бы для меня полезно официально включиться в редколлегию сборника, думаю это не встретит возражений в группе.

Жду письма на днях

Целую и жму

Ваш Борис Агапов

(Привет)Берте Яковлевне [Б.Я. Сельвинская — жена И.Сельвинского- прим. ред.].

15/VII/1928 Москва

На бланке редакции  «Голос работника» ЦК Всеросс профсоюза администр-совет. обществ и торг учрежд. и предприятий.

Друг Корнелий,

Мне не удалось позвонить тебе, чтобы назначить свидание и поболтать о конструктивных делах.

Вкратце, по текущему моменту.

Я уже говорил, что смотрю на него несколько мрачно, как в политическом, так и поэтическом отношениях.

Первое подлежит в большой мере проверке в течение путешествия.

Во всяком случае, вероятно, что наши с тобой точки зрения здесь сходятся, и в сравнении с ними, настроение Ильи можно смело назвать беспардонным оптимизмом.

Оптимизмом потому, что он питает какие то надежды, основанные на ложной теории.

Из этого вытекает необходимость более четко формулировать общественную нашу программу, как следует ее отмежевать от лефов.

Но, по существу, не в этом всем сила. Нас будут рассматривать не как политическую группировку, и в этом наше счастье. Ибо никаких группировок кроме одной не полагается. Поэтому нам нужно определить свои формальные пути более четко. А главное, выдумать кунштюк, который мы могли бы выбросить как знамя формы и кость общественному любопытству. Если хочешь, здесь имеет слово Габрилович со своей теорией литературного скандала. Но под Габриловича надо подставить основание, настолько глубокое, чтобы никому не пришло в голову обследовать его достаточно тщательно. Мы устарели с нашими установками.

Это чувствуется и объективно и в настроении товарищей. Мнение Гаузнера о тебе есть не более, чем ребяческое высказывание об этой устарелости. О ней же говорила Инбер, ее чувствует лучше всех, быть может, Илья, вздумавший с плеча расправляться с консерватизмом не только группы, но и Политбюро партии. Если мы не сможем сказать нового слова осенью, мы превратимся в официальную организацию вроде Совкино или похоронного бюро «Вечность». Я уверен, что слово в этом отношении принадлежит тебе. Я боюсь, что, увлеченный «академическим» успехом твоих статей, ты начнешь писать вскоре исследование об эпитетах у Герцена или «мысли вслух» при виде нового здания Телеграфа.

Статья о Багрицком, написанная в прекрасном стилистическом отношении, уже начинает собой цикл критических экзерсисов «нового советского критика — Корнелия Зелинского». Необходимо обнаружить максимум партийности, непримиримости, парадоксальности, я бы дорого дал, если бы среди нас появился сейчас конструктивистский Крученых, жалко, что Чичерин сошел с рельс.

Будет мерзко, если мы превратимся в коллектив совторгслужащих от литературы. Когда Адуев кричит о подпольи, это глупо, ибо это политика и не наше дело, но когда я вспоминаю первые шаги футуризма, мне кажется, они были не дураки. Я говорю, конечно, о методах, вернее даже о темпераменте методов.

Для нашей установки на западничество, для теории дематериализации культуры и для прочих хороших вещей нужно найти менее философские, зато более демагогические формулировки. Смешно находится на потомственном положении русских ученых, которые, как оказывается, через сотню лет, изобретали все раньше других. Ты слишком эзотеричен, иог ты этакий!

Как было бы хорошо, например, наметить на зимний сезон не только поэтические вечера, но и выступления на различные культурно-бытовые темы: ведь это же пища богов — мы распухнем сразу от обилия приверженцев.

Мне надоело думать о «Пушторге». Это есть новый вариант проблемы беспартийности, и только. Злоба беспартийного к партийцу, армейца к генштабисту, словом, холодок при возгласе  «Оглашенные, изыдите!» Вот и весь ключ. Все горе в том, что партийный риск на полях мировой революции превращается в партийные привиллегии в кабинетах мирного строительства.

Я начинаю сомневаться в том, что проблема «Пушторга» — проблема интеллигенции. Пожалуй, и ты, и я ошибались здесь не меньше, чем Сельвинский. А «тройка равных» — просто чепуха. Мои планы — прожить наименее планово 2 месяца. Через 7 часов я лечу в Харьков. Что будет дальше — неизвестно. Наркевич будет знать о моих адресах. История с Халатовым [А.Б.Халатов (1894-1938), в 1928 г. – председ. Комиссии ЦЕКУБУ, член коллегии Наркомата просвещения, председатель правления Госиздата- прим. ред.] окончательно провалилась. Мне нужно искать новый фарватер. Перед этим придется таки поплутать. Я беру с собой твою статью и  стихи Ильи, это весь мой культурный багаж. Остальное составляет необозримое количество трусов. Я поговорил бы с тобой о многом, но не в виде письма. Сейчас тороплюсь. Передай горячий привет Вере Михайловне, с которой, пожалуй, мы долго не увидимся. Я боюсь, что она не напишет книги об Италии, как написала о Париже, потому что книгу пришлось бы назвать «СССР в Риме».

Привет Владимиру Павловичу и тысячи восторженных пожеланий и приветов твоей чудной супруге. Я склонен думать, что ты поступил на этот раз правильно.

Пиши.

Твой Борис Агапов

27/VII/1928Москва, Редакция газ. «Московская Деревня», К.Зелинскому (открытка)

Утро. Запорожжя

Еду — прелесть. Все время движусь: Москва-Харьков-аэроплан. Харьков-Киев-ж.д. (конечно мягкий) Киев — 3 дня на гоночном тригере по Днепру вверх и вниз, все руки в мозолях и кожа в солнце. Киев-Днепропетровск-пароход. Днепропетровск-Запорожье-автобус. (Да здравствует автодор: качка на аэроплане ничто в сравнении со взбалтыванием в авто на грунтовых дорогах) Сейчас еду смотреть Днепрострой, поскольку Брянские заводы уже осмотрены. Целую Верочку и Леночку, твой Боричка.

2/VIII/1928; Москва, Редакция газ. «Московская Деревня»; Корнелию Зелинскому(открытка)

Крым, Балаклава

Я — в Балаклаве. Здесь — жарко. Скоро выезжаю в Кучук.

Мой адрес: Крым. Кучук-Ламбат Дом отдыха Совторгслужащих

Я жажду узнать, что в ЛЦК: знаю, что Сильва — в Москве. Кроме — ничего.

Привет конструктивистам, супруге и особо Верочке Михайловне [В.М.Инбер- прим. ред.].

Агапов

3/VIII/1928; Москва 66, Гороховская 29 кв.12; Александру Юлиановичу Наркевич. Для Зелинского. (открытка)

Крым, Биюк-Ламбат

Конечно, как и следовало ожидать, от констров я не имею ни одного слова. Это вполне понятно: констры сволочи (кроме Верочки Михайловны, которая — женщина). Почитай в «Лефе» Маяковского и убедись, как они обкрадывают нас. Чудесное море делает сознание «разорванным», и я счастлив. Глупость — удел счастливцев. Дом отдыха это школа глупости и это очень умно. И все же угасающий разум хочет знать новости о Москве конструктивистской. Ну продиктуй хоть Шурику в 50 строк нонпарели. Приветы Вере, Лене и Чайке.

Мой адрес — Крым. Биюк Ламбат

Дом отдыха Моссовторгслужащих

Твой Агапов

12/VIII/1928; Москва, Никольская редакция газ. «Московская Деревня»; К.Зелинскому(открытка)

Крым, Биюк-Ламбат

Дорогой,

Ты, конечно, понимаешь, как я был рад твоему письму и ободрению. Мне многого еще недостает для спокойствия и бодрости. Ветер юга, ветер путешествий дразнит, как женщина. Я гляжу на горизонт с жадностью банкира, смотрящего на линию сальдо: паруса, паруса — они проходят, как упрек неподвижности, как издевка над канцелярщиной. Как мало в нас мужества, как мало мы видели! Как часто мы пишем о дебрях и пущах, слушая писк щегла в клетке! И еще чаще мы говорим о революции и о рабочих, не видав ни того ни другого… С аэроплана все кажется чистеньким и схематически ясным, так же и из Москвы, из салонов Никитиной или Луначарского. Телескопическое зрение — оно больше всего у Верочки Мих., а Багрицкий, а Луговской, а Адуев? Ведь это же схема, замешанная на лирической воде! Словесность, приемчики.. декоративное панно в жилкооперативной квартирке читателя. Шершавости хочется, чувства осязания от писателя. Стоит-ли говорит о Дире [Туманный- прим. ред.]? У него это чувство атрофи.

Вот сейчас я жалею по настоящему, что тебя нет тут и даже не столько как теоретика, сколько как Корнелия. Море спокойно. Оно покрыто мелкой сетью волн, и внезапный ветер, называемый «анафор»: образует на нем рябь, похожую на тысячи мелких рыб, уходящих в глубину.

28/VIII/1928; Москва, Редакция газ. «Московская Деревня», К.Зелинскому (открытка)

Крым, Биюк-Ламбат

Друг Корнелий,

Я приезжаю в Москву 31 августа с поездом №6 «с» (Симферополь-Москва) в 8 час 37 мин утра с Курск. вокзала. Я встаю на работу в тот же день и оставляю за собой две недели отпуска. Я рад, что увижу еще всех констров в сборе. Мне о многом надо поговорить с тобой, и я жду встречи с нетерпением. Жму руку, привет друзьям, и особо — Михайловнам.

Твой Борис Агапов

1930

3/VIII/1930; Станция Удомля, Тверск. Округ, Коммуна им. С.Буденного. Писателю Корнелию Лукьяновичу Зелинскому (открытка)

Нижн. Новгород. Автозавод, Американский поселок. Гостиница, Кореспондент газ. «За индустриализацию», Б.Н.Агапов

Друг Корней,

Агапов приступил к работе. Ее масса. Масштабы стройки грандиозны, но велики и «неполадки», я считаю, что действительно нет объектиных причин прорывов, если не считать нашей расейской расхлябанности. Сделать можно уйму, но делать пока некому — нет людей. Я на себе вижу как плохи наши кадры: я послал 14ю корреспонденцию спустя 2 недели после приезда — разве так должен работать журналист? А почему? Думая, как её получше написать А написал прескверно. Уверенность в том, что я бездарен еще более укрепилась во мне. Тяжело жить и еще труднее работать, с таким чувством.

Условия моей жизни здесь хорошие — я ем, живу в чистоте, только скучаю без своих, т.е. тебя и жены. Стараюсь учиться — снимать, наблюдать, писать, знакомиться с производством Купаюсь, загораю и гребу. Людей рядом нет — все пустышки, условные люди, инженеры. В общем я доволен всем, кроме себя, и некому выручать меня на тот счет.

Жму руки, привет дорогой Люсетте

Адрес на обороте.

Твой Агапов

1/IX/1930Москва, Бахметьевская, 2ой Вышеславцев пер 10 кв 7; Корнелию Люциановичу Зелинскому

Нижний Новгрод. Автозавод ,Американск. посел. Гостиница комн. 11

Дорогой Корней

Ну, твое письмо было конечно громом на мою лысую голову. Что могу сказать я, скудоумный, если вижу, что и мудрейшие меня делают невероятные глупости?!

— Е.в.м. — могу я сказать. Где вы раньше были? Куда смотрели ваши глаза, когда вы устраивали всю эту бри-гадину [имеется в виду Бригада М1- прим. ред.] и расшаркивались перед Сутыринами [В.А.Сутырин, секр. РАПП- прим. ред.] и Авербахами в полной своей преданности. И кто как ни ты, старый птеродактиль, гипнотизировал меня по дороге на конференцию на извощике, когда я чуть не плакал, убеждая тебя, старого птеродактиля, сохранить ЛЦК, как он был? Сами просрали! А теперь нечего жопу сжимать, е.в.м.!!

И теперь мне лично решительно все равно — будет бри-гадина или не будет. А проживу и без нее, никогда не согласившись ни на казенное благополучие Кирсанова ни на «массовость» Демьяна — этих двух «единственных» на нашем официальном горизонте. Я не умею делать искусство, но я знаю, что это такое. Ты тоже знаешь. Ну, и довольно.

У нас уже нет молодости. Мы бодры старческой бодростью, ирония присуща зрелым годам. Вот мы и будем спокойно смотреть на развалины дома «обращенного своими сторонами на все части света». И улыбаться. Мне жалко только, что мы капитулировали, а не закрылись с треском, свели на нет, а не взорвались, «наобещали и уехали». Нечего было обещать, ну их к лешему.

Сейчас я не верю в бригаду ни на иоту. Я буду газетчиком, как был до сих пор, а «кружок просвещенной молодежи» — ЛЦК — лопнул к концу 20х годов нашего столетия.

Пусть Илья действует как хочет. Мне это безразлично — он слишком велик, чтобы заниматься им кому-нибудь из друзей, пусть это делают критики. Скучно танцевать вприпрыжку за кривой его карьеры, как лакею на запятках барской колымаги. Я буду читателем Сельвинского. Это приятно и не оскорбительно. На большее я не согласен.

И действительно — зачем мне бригада? Если меня надо учить, то почему меня должна учить Усиевич [Елена Феликсовна Усиевич (1893-1968). В 30-х гг замдиректора ин-та лит. и искусства Комакадемии, официозный литературный критик, резко полемически выступала против извращенной линии партии в литературе – прим. ред.], а не Богушевский [В.С.Богушевский (1895-1939) редактор газ. «За индустриализацию», в которой тогда сотрудничал Б.Агапов- прим. ред.], Генкина [Э.Б.Генкина — в это время лектор ЦК ВКПБ- прим. ред.], а не Атанов или Танин? Чем же лучше этих? Пусть учат, пусть критикуют, но при чем тут бригада, когда есть партия, есть печать, есть союз писателей, наконец? И каждый из нас будет учиться и учиться гораздо больше вне бригады чем в ней. Ведь недаром Усиевичина провоцировала печатанье твоей статьи, чтобы критиковать ее публично и недаром нас суют в Сопис [Союз писателей], и недаром ты пишешь книгу о колхозе, а не об электрозаводе. Мы потеряли лицо, мы потеряли стиль, передали его другим а сами как скопы инсценируем любовь. Мерзкое зрелище!

Я не верю в Илью — ни в его дружбу, ни в его любовь к тебе и, уж конечно, ко мне. (Ты можешь показать это письмо ему при случае). Если бы я верил — это я бы предложил? Я бы предложил устроить союз трех вне всяких организаций и федераций. Мы бы сумели закончить с честью начатое дело — пусть над этим и стояло бы только Ильюшкино имя. Ибо, я уверен в этом твердо, мы знаем многое, что никто не знает и вместе с Ильей, подпирая его с двух сторон, начиняя, заряжая и выправляя, чтобы не скатился в Адуевщину, мы могли бы действительно сделать кое-что. Но, во-первых, он сам не согласится на это, а во-вторых — разве можно быть уверенным в нем? Мы с тобой это знаем очень хорошо. Поэтому я снимаю свое предложение. ­«-Но, но — без этих!» как говорил Каплинский.

Теперь о квартире. 1 600 руб. это конечно нелепость. Нашли дураков! Но я уверен, что тут просто недоразумение. Надо действовать так, будто ничего этого нет. И надо поговорить с членами правительственной комиссии об этом деле. На хуй же правительство отпустило — 50000 р. и отпускает еще 200000 — чтобы мы платили как нэпманы за жилплощадь?

Крутиков сказал, что лифт будет работать с первого дня. Значит, нам надо забираться возможно выше, хоть на 8-ой этаж. Я не против изолировать себя от Москвы, если не расстоянием, то хоть высотой. — Спокойствие!

Спокойствие и тишина! — таков лозунг домашней жизни. Не улицы, но крыши. Жизнь с птичьего полета и небо. Все остальное — в служебные часы. Я буду читать Гельвеция и Аристотеля после обеда и мне нужна высота. Я против стены напротив. Я — за балкон и лифт. Sic!

Насчет того, что я стал газетчиком-информатором — ты прав. И «сокращение газеты» тут не причем. А просто я бесталанен и нечего мне рыпаться на художество. (Все же книжку я напишу).

Насчет Шурика — ты тоже прав. Я получаю от него письма, витиеватость которых прямо- пропорциональна их бессодержательности. Парень идет к плохому концу.

Кто тебе предлагает ехать на строительство? Я готов поехать с тобой и прожить там хоть всю зиму. Нонетта только об этом и мечтает. Мы бы хорошо поработали и написали бы что нибудь.

Почему ты живешь у Инбер? Где наша дорогая? Я скучаю из всех констров — прежде всего по Верочке, не считая тебя. Расцелуй ее ручки и скажи что нибудь особенно приятное — я не умею, а ты на это мастер.

Привет Солнцу. Я уверен, что она стала луной от здоровья. Моя чернеет и толстеет так, что я начинаю ее побаиваться. Я же стал худ и слаб как i — то-ли малярия, то ли што.

Крепко жму руку

Твой Бор Агапов

Будешь писать Илье — привет от меня.

Большая и очень важная просьба — пришли мне копию какого нибудь куска из твоей новой книги. Мне это нужно для своей работенки. Красть не буду. Хочу, чтобы вышло так, что вдруг будет что-то общее, вдруг — конструктивизм?

Нонна целует вас обоих.

6/IX/1930; Москва, Бахметьевская, 2ой Вышеславцев пер 10 кв 7; Вере Михайловне Инбер для Корнелия Зелинского

Нижний Новгород. Автозавод, Американск. поселок Гостиница комн. 11

Когда какая нибудь столичная цаца из бывших конструктивистов или обанкротившихся теоретиков бизнесменства, сидя под уютными панталонами шелкового абажура и случайно прочитав одну из десятка статей оперативного газетного работника начинает теоретизировать о большевистском темпераменте — что остается делать, как не ответить ему пролетарским презрением?

А ты читал остальное? Ты читал первый очерк (потому что «За стеной молчания» не очерк, бетонная твоя голова, а статья, сухая, деловая статья!) — «По бездорожью», напечатанный в конце июля или в начале августа? А ты читал «Взрыв в генеральном штабе», ты видел десяток боевых телеграмм, ты знаешь, что по моим корреспонденциям сняли все профруководство к ебаной матери? Ничего ты не читал, верхогляд пудреный, ничего ты не знаешь. Очерк! Да это не очерк, а вариант письма, которое я писал для НижКрайкома, и которое пошло потом как докладная записка в политбюро ЦК. Утром написал то, а вечером это. Очерк! Научитесь сперва разбираться в жанрах, товарищ руковод, а потом одевайте судейский колпак.

Слышу, слышу опять на моем новом поприще старые конструктивистские песни по моему адресу. Ваша линия (твоя, Веры Инбер и Ильи) была всегда одна — Агапов бездарность, примитив, бедняга. Бей его руганью (Илья) и презрительной миной (Верочка)

Авось или свернется окончательно, или хоть кому-нибудь подражать начнет более откровенно. Был я молод и глуп и свернулся. Теперь начинается та же музыка, да я уж не тот. Мне тоже нужно иметь место под солнцем. Я отказываюсь от высокой литературы, предоставляя ее вам, олимпийцам стихов и проблем. Я иду в газеты на информацию и очерк Как выгнанный из Вхутемаса бездарник идет работать вывески. Так вы и отсюда меня хотите высадить, даже не прочитав того, что я сделал, а имея в виду вообще мою бездарность хотите меня высадить? Эх вы, товарищи- друзья-помощники!

Вообще же — Целую тебя

Твой Б.Агапов

Поцелуй ручки Верочке Михайловне и Люсетте.

10/XII/1930;

Новая Балахна

Ощущение катастрофы, бегства, паники, желание скрыться — какая неврастения, какая трусость! Так беги к маме, пусть она приголубит бедного мальчика, которому так хочется строить социализм!

Жить среди рабочих, уйти, бежать как Алеко к сим чистым сердцам, приобщиться их духу — все это разные сублимации одного и того же — паники. Она охватила всю бригаду и тебя прежде прочих. Теперь каждый ищет свою нору — партийцы — партлоно, Сельвинский — Сухум, ты — мамину юбку или «рабочую среду», а цена всему этому — грош, или то самая интеллигентщина, от которой ты открещиваешься.

Система катастроф. Когда она в хозяйстве —людей снимают за уклоны и правильно делают. Когда она в биографии — что надо делать? Эти все твои штучки (уйти в рабочую среду и стать ученым секретарем Пушкинского дома) того же порядка, как командировка в Амторг — все это от нехватки мужества, которое у тебя проявляется как истерия, а у меня как меланхолия. Но все это — напрасно и нерентабельно.

Я считаю, что бегство — наименьшее сопротивление. Все, что произошло — не так страшно, а главное — вполне закономерно и ожиданно. Есть из него только один выход — использовать дорогое импортное оборудование твоей культуры и тренированных мозгов на производстве, более необходимом сейчас чем то, что ты делал до сих пор. Это производство — публицистический очерк, жанр которого ты уже нащупал и в котором тебе нет конкурентов. Надо найти такой модус, чтобы наряду с работой производственной ты получил возможность учиться, что тебе надо больше чем многим из нас. Ты знаешь много, да не так как надо, а от времен Шпета и символистов сделано слишком много, чтобы ехать на этой методологии. Я предлагаю тебе ездить время от времени и писать очерки, из которых выйдет книга о начале 30-х годов, а одновременно учиться тому, чему ты необучен — марксизму, оставив все свое кон. чванство. Убежден, что всякая пересадка себя на другую почву скажется и физическим (т.к. ты «хиляк») и нервным шоком. А кроме того, мы с тобой не так молоды, чтобы быть Томами Сойерами.

Надо учесть свойства оборудования. Ты — универсальный станок. Ты можешь брать любой материал. Причем делать это со скоростью газетчика и добротностью мастера. Я удивлялся всегда твоей способности сразу интересоваться и быть в курсе совершенно разнородных дел и вопросов, поспевать за полярными казалось бы полями идей и сваривать их воедино. (сваривать поля невозможно, но черт с ним!)

Я собственно угадываю, что значит вся эта твоя паника и «бегство». Это значит, что ты ищешь хозяина покупателя. Брось! Ты стал человеком только потому, что никому не служил, а выдумывал сам свое амплуа в жизни. Что у тебя есть до сих пор? То, чем ты стал, делая конструктивизм. А теперь ты ждешь покупателя на заработанный товар, на культуру, на литературную хватку, на широту мысли. Так распродается фабрика, чтобы сразу реализовать капитал, так распродается Зелинский.

Пушкинский Дом — кто больше?

Союзкино? — раз! Союзкино — два!

Красная новь! Кто больше?

Да ты старый, старый!

И говорит все это об одном: выветрился Корнелий, когда-то включенный Зименковым в трагическую букву Z и поражавший своей изобретательностью даже РАПП’ов! Пошел служить. Но гляди, тут у тебя нешуточные конкуренты, тот же Виктор Шкловский, тот же Ося Brique. Эти уже имеют стаж самопродажи, с ними не так просто спорить. А работенку ты всегда сыщешь, эка штука!

О бригаде писать как-то не хочется.

Скоро приеду, поговорим. Я хочу с тобой потолковать по душам, у меня ведь немного друзей.

Твой (подпись)

1931-1934

1/6/1931;

Днепрострой

Дорогой Корней,

спасибо за письмо и за книжку. И то и другое хорошо. Впрочем письмо лучше. Статья имеет какой то из’ян, хотя написана она умно и умело. Я думаю, что статья хотя и возвышается над уровнем всей критической жвачки, какую теперь испражняют на рынок, хотя ты и перетиснул Авербаха, но все же она ниже того, что можешь дать ты. Я считаю, что это произошло от того, что ты был слишком осторожен, ты наступил на это самое горлышко, и вышел не тот тон. Тембра в статье нехватает, обертонов, которые должны говорить о присутствии кроме Горького еще и Зелинского в статье. Может тут нет темперамента должного, может быть нехватает обобщений в сторону политическую… Я заметил напр. громадный прорыв, который кажется просто пропуском на стр.21 после среднего абзаца. Впечатление будто 3-4 страницы, где идут сопоставления Горького и Ленина просто смяты и сразу — переход к обобщениям. Ты не находишь?

Если в статье о Толстом ты был на уровне темы автора, то тут ты все же не дошел до нее. Что, у тебя сказать об интеллигенции нечего? Разве всю свою деятельность ты не провел в блуде и размолвках с нею? Корней, не будь вождем пролетарской критики, будь вольным стрелком, … альном марксизма в искусстве. Гражданская война здесь не кончилась ведь.

Ты, вероятно, уже в Малеевке. Для меня это конечно очень скверно, т.к. книжка, взятая из Федерации, теперь может просто исчезнуть, если изд-во закроют. Позвони им, узнай, как дела и напиши мне тотчас же. Я прошу Нонну прислать мне книжек. Дай ей 1-4 штуки, я верну тебе с аккуратностью и точностью.

Как живешь ты, рыжий глобусист? Какие у тебя планы насчет работы и зимы? Что поделывает Платонов и как твои мнения о нем — не переменились? Знаешь, ведь люди никогда не равны самим себе. Не мучит ли тебя мой двойник со своими «Ба», «Ва» и как коллекция?

В общем поцелуй Люсетту и отдохни за меня где-нибудь на ветке.

И главное, пиши, сукин сын!

Шурик мне сообщил, между прочим, что Габрилович уверен в том, что книжку в Федерации взяли бы.  Но ведь наш Женечка — трепло в вопросах практики.

Твой Борис

9/6/1931; Станция Дорохово, Старо-Рузский округ, Московская область; Дом отдыха писателей, Корнелию Зелинскому, Борису Лапину

Днепрострой

Дорогие друзья!

идет дождь, столь же благоприятный для сельского хозяйства, сколь губительный для строительной промышленности. Поскольку я отношусь более к последней чем к первому, мне приходится сидеть дома и заниматься тригонометрией. Я изучаю это искусство в виду соседства инженера, который хотел бы быть педагогом, а также вследствие моего инфантилизма, требующего пищи для детских воспоминаний. С помощью таблиц, употребление коих не более сложно чем овладение женщиной, я разрешил только что задачу о том, куда достигал глаз профессора Пикара, поднявшегося недавно на высоту в 16 километров над уровнем моря на аэростате. Оказалось, что этот маниак уединения мог обозревать точки нашей планеты, отстоящие друг от друга на расстоянии 850 километров, т.е. видеть сразу нетолько Москву и Ленинград, но и Курск. Поистине нам нужно учиться у европейцев умению расширять свой кругозор!

Я искренне завидую всем вам, viris illustribus, которые внушают спокойствие и развлекаются взаимной мудростью, снисходя до воспоминаний о скромных тружениках газетной строки. Я все же надеюсь, что после возвращения из путешествия, это произойдет довольно не скоро, я присоединюсь к вам на неделю,чтобы сделать себе некоторое вливание той интеллектуальной плазмы, которой вы так богаты. Но эта мысль пока — in petto, боюсь, что она не осуществима.

Мои дни проходят в беспрерывной езде на всех способах транспорта кроме воздушного, если не считать путешествия по мосткам в одну доску на высоте 50 метров над ревущим Днепром, о котором кстати сказать никто не врал так, как Гоголь и Зозуля. Должен признаться, то все виденное мною просто фантастично: но так как необычайность его заключена в огромности размеров — описать это невозможно. Таким образом печальный итог поездки, что ничего кроме газетных материалов, из нее не привезу. Газета насела на меня безбожно, и сейчас целый день я провожу на заводе комбайнов, работая там рабочим в вечернюю смену. Это — чудесное дело, независимо от того, что я смогу написать в результате.

Я льщу себя надеждой, что последнее письмо из Малеевки не будет последним. Я знаю, что Корней — мастер на подарки и потому уверенно жду следующего. О привлечении меня к работе писателей в ВСНХ я ничего не знаю, но если это так — я буду очень доволен. Привет и поцелуи всем.

Ваш Б.Н.

30/IX/1932Корнелию Зелинскому

Днепрострой

Милый Корней!

я лучше разговариваю с тобой устно, помогая себе руками и паузами, как все дикари. Поэтому беседы будут по приезде. Сейчас я хочу поблагодарить за Нончу, о которой ты заботишься. Как мне нравятся эти островки безбурности и теплоты в обычной свалке, драке и ебле, коими полон мирской океан! Есть в этом нечто от спокойствия одинокого жилья-места отдыха и созидания внутреннего мира, где кубометры и киловатты — неправомочны. Как я устал от их грохота и шипения! Какое страшное искажение природы измеряется ими! Конечно, раз став на этот путь, надо нестись по нему все скорее, чтобы миновать участки безводности, бессердечности, дыма и ярости, но смешно надеяться, что это произойдет скоро — мы и наши дети даже, этого не увидят. Я был в Днепропетровске, видел этого Молоха — металлургический завод, засевший под городом, будто осаждающий его враг, — эти тучи пыли, этот дым, этот грохот, сыплющийся на людей дождем сажи и пламя, клокочущее по ночам над всей округой. А что делается там, в цехах! Горы шлака источают газ, от которого спирается дыхание и слезы текут по лицу, огромные массы металла движутся над головой и кажется, что можно надорваться от одного вида их тяжести, унылые и железные башни, оглушительно грохоча клепальными молотками творят издевательство над способностью человека чувствовать цвета и слышать звуки. Призрак, самообман, «рабочая гипотеза» думать будто этот Днепрострой с его тишиной машинного зала, с его культом как храмом энергии, с его парками шумящими под стенами белого бетона — есть освобождение. Если даже забыть о том, сколько страданий и пота вмешало в устои его плотины и станции, что все равно — он уже самим существованием порождает вон те домны, что видны из моего окна, огромные электро-печи, где будет выделяться страшный жар и ядовитый газ — всю эту грохочущую, железную, смертоносную флору цивилизации, только еще увеличенную, с’едающую еще большие человеческие толпы. Что есть прекрасного в этом? Только то, чем любуется мозг, чистые схемы техники, интернациональной и безклассовой, все остальное — ужасно, губительно и противоестественно. Я был в клинике и видел роды. Страдания эти жестоки, но во-первых они кратковременны, во-вторых они завершаются счастьем, с которым можно только сравнить счастье любви, и в третьих человеческий смысл их ясен sui generis. А здесь? Годы, десятилетия страданий, превращающих человека в злобного и кашляющего зверька — и ничего впереди, кроме грыжи. Все возражения о человечестве, о классе, о вселенском счастье и здесь ни причем. Сейчас более чем когда либо человечество и человек — антиципальные понятия, и то, что здорово человечеству, человеку — смерть.

Эти мысли — антиобщественны, они контр революционны, если брать их как акцию, лозунг к действию. Хотя по природе своей они ни к какому действию вести не могут, и даже больше — в итоге могут вести к еще большей ярости в отношении строительства социализма, и, конечно —только мы, только советы могут этот срок укоротить. Но ужасно чувствовать, что срок — огромен в сравнении с человеческой жизнью и ужасно видеть тяжесть жизни миллионов людей, просто непредставимую тяжесть работы, от которой мы с тобой сдохли бы на второй день.

Но — suum cuique! Вот я например отдыхаю от нравственной усталости и просто ощущаю физически иссушенность моих мозговых извилин, как почвы, растрескавшейся от жары. Я прошу тебя сделать одну штуку. Как только получишь письмо, напечатай на машинке и отправь по телеграфу следующее:

Кичкас Шестой поселок Гостиница Агапову.

Выезжайте немедленно после открытия связи проблемами транспорта гарантируем вторичную поездку Днепрострой декабре Известия.

Москва Пушкинская пл. ред. газеты «Известия ЦИК»

Эта телеграмма должна спасти меня, ибо тут нет отбою от заказов, все лезут с комплиментами и предложениями, а я устал и хочу домой. Если я не получу ее — мне придется делать радио-фильму, а я не хочу, но ты ведь знаешь мою бесхарактерность и неумение отказывать людям.

Я прочел все, что писали Правда и Известия о Горьком — какая мура, какое скудомыслие, особенно Кирпотин! [В.Я.Кирпотин (1898-1997) в нач 30-х — зав сектором худ.литературы ЦК ВКП(б)] Вот [нрзб]дожили человека!! Лучшая статья была Гастева в «Технике» — сказался конструктивный навык к экономии и точности.

Напиши мне старик о бытовых домишках, нехватках и излишках, хотя последние — ей, ей! найти значительно трудней. Как лифт, вода, клопы, [нрзб]кава, как бетонируют балкон, и наконец — к каким забавам тебя склоняет Купидон? Как в отношении сверхсметных подрагиваний головой, увенчанной и сединой и черной шапочкой бессмертных, когда увидев полный бюст, она слюну спускает с уст? Как наконец моя Ноннета, предмет моих отрад и трат, что у нее сейчас по сметам — крутить роман иль аппарат? Хоть жизнь Роблядская прекрасна, я здесь соскучился ужасно, а ты не пишешь мне Корней! Стыдись, мерзавец! И для друга куска бумаги и досуга — не пожалей!

Твой Б.Н.

[Без даты — конец 1934 г]

Корнелию Зелинскому

Дорогой Корней,

Жанна [Гаузнер – вдова писателя] принесла мне чемоданчик с рукописями Гриши [имеется в виду Г.О.Гаузнер (1907-1934)], сказав, что я должен в них разобраться. Я не притронулся к ним, я вынес их даже из комнаты в дом отдыха, я не знал, как мне быть. Я и сейчас еще не знаю: мне страшно читать то, что — я уверен — есть выражение и моих каких-то мечтаний о стиле, методе и теме; это почти также тяжело, как если бы показывать операцию человеку, которому предстоит она завтра.

Мы очень многое понимали одинаково, особенно в литературном отношении. Нам не приходилось спорить об искусстве, и я видел в нем человека, которому повезло не запачкаться борьбой за существование, который мог выгранивать алмазы там, где я лишь мечтал об этом, таская булыжник. Тут была и зависть и ревность и любовь, чувства к удачнику-брату, обостренные взаимным пониманием. Я видел в нем удавшегося себя и судорожно искал своих преимуществ, и не находил, настолько они все были мною же перенесены в него.

Теперь я думаю иначе.

Я уверен, что молодежь, близкая мне по вкусам — в сущности пустяковая молодежь. Славин [Л.И.Славин (1896-1984)], Лапин [Б.М.Лапин (1905—1941)], Хацревин [З.Л.Хацревин (19031941)], Левин (Б) [Б.М.Левин (1899-1940)] —это все очень некрупно, у них нет преимуществ предо мною, кроме одного, но ужасно, тем, что оно определяет человека в мире — они умеют работать. Они не покладают рук. Вот черти!

Что же касается того, что называют талантом, то право же у нас за последние годы случилась аберрация с этим понятием. Появилась особая разновидность писателя, который стал задавать тон и который встал как бы в практическую оппозицию всей русской литературной традиции, традиции учительной и сериозной во всяком случае. Эта традиция была усвоена как раз теми, кто никакого тона не задавал, а был по-просту неважными писателями — то есть так наз. пролетарскими писателями. Они старались. Они надсаживали все свои силенки и ильенки [от — Ильенков. В.П.Ильенков (1897-1967) до 1932 г оргсекретарь РАПП] на то, чтобы сказать умное и глубокое. И они творили скуку. А не оппозиция во главе с Левой Никулиным скептически кривила рты, говорила о Гамбургском счете и считала, как считает и до сих пор, что она все знает, что она это все уже слыхала, слыхала, и что никто уже ничего нового не скажет. Она блещет хохмой и штучками, она занимательна и пуста, высшим и непревзоиденным ее выражением является Олеша, волшебник выеденного яйца, мой милый любимец.

Но в конце концов — кто думает? Кто пытается найти точку зрения на мир? — Те же пролетарцы, и хотя они плохие художники, они более правы чем их оппозиция.

Гриша хотел сразу и думать и быть художником. Медики говорят о бацилле менингита [Г.Гаузнер умер от менингита]. Бациллу всегда можно найти, бацилла вздор, а вот почему именно мозговая а не тифозная или тбц бактерия его пожрала? Опять от близости к его мыслям я понимаю это. Мне иногда кажется, что лучше не думать над миром, настолько трудно его постижение. Я иногда ничего, ну решительно ничегошеньки не понимаю, и тогда мозг просто раскалывается и начинает растекаться киселем, тогда я подозреваю, что в наше время не может быть писателей, а только беллетристы и хохмачи, что мы все делаем чудовищную с собой вивисекцию пиша то, что пишем или втискивая в наши писания то, что мы хотели бы говорить совсем иначе. Менингит, самоубийство, молчание, очеркизм-газетизм — а когда же настоящее дело?

И вот потому мне так страшно увидеть живые следы этой попытки, на которую я до сих пор не решался, хотя и стыдился этого как воровства.

О благополучие! Семья и коверкоты! Дачи и машины! Вот я приеду и сяду отрабатывать 6000 авансов, и что это будет за искусство?

Ну приеду — поговорим.

Твой Борник

1939

23/VI/1939 Корнелию Зелинскому

Целую тебя, друг Корнелий!

1)      очень соскучился по тебе в одиночестве моем

2)      очень прошу тебя прибрести ко мне на дачу, или, если будешь в Москве, помнить, что я буду там 25 в 7 час веч.

3)      пошукать — нет-ли возможности на зиму устроить мою девочку с бабушкой на даче Горюнова или еще где, чтобы не очень глухо и в хорошем доме. Подумай о друге а также и о том, что все-таки трудно жить в Москве зимой с детьми.

Опять целую тебя, друг Корнелий

Твой ничтожнейший

Б.Агапов

13/IX/1939; Кратово

Я прочел эту штуку [пьеса Ван-Тигр — прим. ред.]. Сельвинский достоин уважения за умение работать. Больше: он вызывает зависть, но, знаешь — чем? Своей уверенностью в собственной значит[ельнос]ти, серьезной, без тени иронии и сомнения уверенностью, что все, приходящее ему в голову, настолько драгоценно, что достойно столь кропотливой возни. Повидимому золотоносность его внутреннего содержимого для него не подлежит обсуждению. Все дело в вашгерде [станок для промывки золотоносного песка – прим ред.]. Таковым является стихотворная сетка.

Но, клянусь, как бы мелко ее ни плести, сколько б воды ни качать, из этой партии песка ничего не намоешь!

Что за дикая операция: взять буржуазную концепцию поэзии, приписать ее какой-то фантастической партии якобы большевиков и об’явить всех, кто с этой концепцией несогласен — вредителями и диверсантами. Ты говоришь что это наивно? А по-моему это в лучшем случае неверно. В действ[ительнос]ти же это вредно, враждебно. Старая история: Пушторг. Там Кроль, тут — доктор, критик-диверсант. А суть одна и та же. Ничего не увидел, ничему не научился

Концепция же крива. Комичное высокомерие и злобный окрик — всем, кто посягнул на особу, выражающуюся стихотворно. Только особа и некая абстракция якобы большевизма понимают, остальные либо вредят, либо по дурости слушают вредящих.

Можно подумать, что существует анти нация: либо поэт абсолютно свободен и идет впереди масс, либо он закован и дух его потушен. Кипящий вздор! Ибо даже Сталин не свободен в той форме, в какой этого хочет для себя Сельвинский. Ни один марксист, даже Рожков [Рожков, Николай Александрович (1868—1927) — русский историк, меньшевик – прим. ред.] не согласится с такой антиномией. Ее нет, как нет антиномии между волей человека и силами природы.

«…Мы замечаем, что мы никак не властвуем над природой как завоеватель над покоренным народом» — помнишь Энгельса. Мы — часть природы и управляем ею постольку, поскольку умеем подчиняться ее законам, которые у нее подслушали. То же и с обществом, то же и с поэзией. Народ, его чаянья, его интересы это — та «природа», котор. должен постичь поэт. И тогда он станет свободным. А тут что? Человек отказывается видеть и понимать не только сегодняшний день народа, но даже историю последних лет, и воображает, будто подсовывая народу свои бумажные проблемы «Ван-Тигров», он выражает его душу и охраняет его волю. Да где же это слыхано, чтобы все мысли огромного и занятого труднейшим делом 170 миллионного народа были полны спасением Ван-Тигра?! Ну перестреляли диверсантов, сняли зажиревших бездельников и скептических бюрократов — и забыли, двинулись дальше — мало-ли дел в такой странище? Так нет же. Появляется Сельвинский, вылезает из машины, втыкает в землю свою вечную ручку и она расцветает созвездием ядовитейших намеков, как некий карликовый японский анчар. Уж не знаю, где тут Ван-Тигр, где Алексеев-сан, где Сельвинский, и кто кого надувает. Только я не хочу быть обманутым. Я многого не понимаю в нашей жизни, но я не переписываю сотни раз своего недомыслия и не обмусоливаю десятки вариантов своего непонимания.

Я презираю тупых исполнителей, я писал против них и делал это без страха перед их могуществом, которое кое-когда дает себя знать. Но мне мерзок этот оппозиционизм, этот вождизм, за котор. я вижу всегда личное, вернее шкурное — будь это история с Абарбарчуком [А.С.Абарбачук (1891-1941) – первый муж Б.Я.Сельвинской – прим. Ред.] или склока с Усиевич [Е.Ф.Усиевич (1893-1958). В 30-х гг замдиректора ин-та лит. и искусства Комакадемии, официозный литературный критик, резко полемически вытупала против извращенной линии партии в литературе – прим. ред.].

Многое в лирике Ильи хорошо. Хотя бы третье из напечатанных в этом номере «Октября» стихотворений. Парадоксальность первой половины, звучащей как цинизм оправдывается глубиной и человечностью второй части — в ней настоящая правда, за которую всякий поблагодарит. Но — интимное — интимному. Если же переносить и расширять эти личные ощущения до философии всей эпохи, то тут угол расхождения между поэтом и временем, уход и в бесконечность становится столь огромным, что просто тошнит от бездны. Вот почему я совершенно не верю в С[ельвинско]го как в «поэта эпохи», как вообще в великого поэта. Гениальность заключалась в противопоставлении себя обществу, она заключается в проникновение в это общество, в том, чтобы учиться у него. Если так уж плохи критики, или если они диверсанты, то где тот случай, когда С[ельвинск]ий , отринув их, как представителей народа, пошел к этому народу учиться? Почему он так упорно обращался всегда именно к «диверсантам», целиком передоверяя себя то Генкину, то Резнику, то Усиевич? Почему он занят всегда только взаимоотношениями своими с этими «диверсантами», а не живет с теми, кто делает жизнь и кого уж никак нельзя заподозрить в вантигризме?

Потому что нет для С[ельвинско]го той плазмы, в которой только и живет поэт нашего времени. Робинзонада — разве это жизнь поэта социализма? И— думается — он не может иначе. Он знает, что это можно ( Электрозавод, Челюскин и т.д.) но не выходит.

Ты хотел, чтобы я поговорил с ним. Трудно. Ведь его интересует только личная ситуация. Он будет слушать только советы, как вывернуться из положения. Я не помню, чтобы он вообще когда нибудь разговаривал со мной не в позе инструктора или покровителя. Я далек от личных обид, я уже не гимназист, но посуди сам — на кой черт ему тратить на меня время, когда стратегически это ему ничего не даст? В этом-то вся и штука. Стратегия — вот его modus vivendi. Что касается до интереса к людям, то такого в нем никогда не было, он их или выдумывал, как ипостаси самого себя или использовал в качестве второстепенных персонажей на характерных ролях.

 Ну извини за резкую отповедь твоему любимцу. Я — ты знаешь — не из нежных. Я уверен, что Илья — честный и хороший товарищ и зла к нему не питаю. Просто мы очень разные по мирочувствованью люди, и все, что он пишет для меня чуждо, хотя я в своей поэтической наивности часто и восхищался — внешности его стихов.

Твой Борис

Между проч. прочти Петра Северова в №8 « Нов.М.». Это не  изысканно, но хорошо.

29/X/1939; Москва, Проезд Художественного театра 2 кв.13; Корнелию Люциановичу Зелинскому

Узбекистан, Наманган

Милый Корнелий

я ношусь по Узбекистану пока без всякого толку, злой на Известия и на тех, кто оставил меня в тылу событий. Прямо скажу тебе, что никогда я не чувствовал себя так абсолютно ненужным, как сейчас. Вероятно какую-то жизненную ошибку я допустил и вот — результат.

Писать об Узбекин не буду — расскажу, покажу записи, когда приеду.

Приезжать мне неохота — мне нечего делать в Москве, а тут хоть меня невидно. Сказать по правде, мне хочется одного — отдыха, хоть на десяток дней полного покоя, чтобы приняться за что нибудь новое. Вероятно мужество дается мне с трудом, хотя только тебе одному я поверяю эту тайну.

Я хочу попросить тебя о нескольких вещах. Прежде всего выпиши мне журналы. Если этого не сделать сейчас — будет поздно. Это: «Инт. лит-ра», «Знамя», «Нов. мир», «Красная новь», «Огонек», «Под знаменем м[арксиз]ма», «Большевик». Деньги возьми у Нонны.

Затем, позвони Либерману, узнай как там у него с моими опусами (их два —«Огненный воздух» и «Петре Капанадзе»).

Наконец — напиши, что у меня дома — как Татка (Нонна мне пишет, но я хочу от тебя более об’ективно), кто бывает, не является-ли Кауфман, которому приходить я запретил.

Я не вижу ни «Литературки», ни «Правды» и ничего не знаю, что в литературных кругах, какие повороты произошли, какие намечаются.

Как твои дела? Ведь ты у меня сейчас единственный друг на свете, нельзя же остаться уж совсем одному на старости лет? Как Кай и твои планы, и твое настроение? Что у тебя с «Истор. лит-ры»?

Пиши мне по адресу:

Ташкент Шайхантаур

Киностудия худож. фильмов

Штейнбергу для меня

Обнимаю тебя крепко

Твой Борис

Поцелуй от меня Туську, она, верно, уж забыла меня

15/XI/1939; Москва, Проезд Художественного театра 2 кв.13; Корнелию Люциановичу Зелинскому

Ташкент, Иханская ул., отель «Регина»

Милый Корнелий,

так все же нехорошо. Я же информировал тебя о моем одиночестве. А ты наплевал на благородную грусть друга.

Имей в виду: из дома я имел только одно письмо, из Москвы вообще только два. Так сразу это очень трудно. Надо помочь проверенному товарищу проводить работу в далекой провинции и ободрить его ласковым словом.

По правде, меня очень волнует, что делается и в Союзе и в семье. Хоть с семьей я не в союзе, но все же.

О себе мне трудно выбрать, что написать. Я видел очень много интересного, еще больше должен увидеть. Я забыл о комфорте, о культуре и о Европе. В конце концов можно втянуться и полюбить все это тутошнее, хотя это — не Грузия, не Армения, не Украина… Это — Азия, самая настоящая, еще очень трудно совместимая с Европой, почти все время непонятная… Все попытки причесать ее на пробор — ложь. Она ходит по своему, хотя и в социализме. Соц-м тут есть, что даже более ярко видно, чем в русской деревне, но такой необыкновенный и описать его нельзя. А мож[ет] и нельзя и описывать.

Приеду — расскажу. Но приеду нескоро.

Ты получил мое письмо?

Очень прошу тебя о журналах.

Очень прошу — позвони Либерману, узнай, как с моими очерками. Как здоровье Кая? [Кай — сын К.Зелинского. с детства болел туберкулезом — прим ред]

Напиши мне, не поленись. Помни, что письма из Москвы идут 14-15 дней.

Целую тебя, друг Корнелий

(очень крепко и преданно)

Твой до гроба

Б.Н.

1940

10/I/1940; Москва, Проезд Художественного театра 2 кв.13; Корнелию Люциановичу Зелинскому

Ленинград, Европейская гост-ца 309

Друг Корнелий,

я нездоров и мне трудно писать, поэтому прости за краткость. Приеду, расскажу, покажу записи. Все это очень не только интересно, а важно, очень серьезно. Я решил остаться на фронте, чего бы то ни стоило, даже призваться на действительную службу. Чувство, что это есть мой долг, что я не могу сидеть в Москве — сильнее всего. Поскольку я не умею драться, я буду помогать чем могу — писанием, лекциями, чем угодно. Мое место здесь — пусть мне с моей организацией и труднее, чем всем остальным.

Есть обстоятельство, которое меня пугает, и ты, единственный на земле мой настоящий друг, должен помочь мне. Дело в том, что г. Кауфман считает возможным для себя бывать в доме, который он разрушил, причем, конечно, только тогда, когда меня там нет. Это делается для того, чтобы привлечь к себе Тату. Ты понимаешь, что это для меня значит.

Я знаю, что нет на свете человека мягче, чем Корнелий, но знаю также, что он может быть страшен, когда захочет. Я заклинаю тебя — поступи с ним как с Мантушкой. Выгони его. Да так, чтобы он закаялся там бывать. Право, это будет абсолютно справедливое дело.

Я уверен, что ты это сделаешь с адским блеском и уже заранее улыбаюсь при мысли об этом разгроме.

Я написал ему требованье не бывать. Он, конечно, утрется. Но ты ему задашь перцу.

Я напишу тебе, как только поправлюсь. Целую тебя горячо. Жду письма — я буду бывать в Ленинграде часть.

Напиши мне сейчас же обо всем

Целую еще раз, привет Люсетте.

Твой Борис

26/I/1940 Москва, Проезд Художественного театра 2 кв.13; Корнелию Люциановичу Зелинскому (тел 24-90-95)

Дорогой мой друг,

спасибо тебе за письмо. Редко кто получал более горькое. Но ничего, я стал крепче, я могу.

Ты ошибаешься только в одном: о гордости. Никакой гордости во мне не осталось. Ей не на чем держаться. Дело тут в том, что в то время , как в моей жизни подошло к семейному спокойствию, к радости отцовства, которуя я почитаю самой счастливой и, вероятно, единственно доступной мне, передо мною все было закрыто.

И сделал это человек, которого я считал самым благородным на свете. Из беспросветного эгоизма и равнодушия. Путем обманов и подлостей.

Где мне теперь найти вторую Тату?

Может ты мне об’яснишь?

А как мне быть с ней? Чтобы этот меланхолический идиот путался все время передо мною? Лез к моему ребенку по какому то гнусному праву «родства» со мною? И пустил в ход все маклеровские свои приемы, чтобы просто спорта ради попробовать, как будет выглядеть, если Туська будет его любить больше, чем меня?

Вот тут, вокруг трудного рубеже сорокалетия, где уже можно сказать, удалась или не удалась биография, и стою сейчас, или вернее валяюсь. Ты пойми это. А то ты смотришь на меня с клинической точки зрения. Скажи еще — ревность! Все это было бы возможно, если бы не было Таты. Но тогда и конфликта бы не было. Я бы помахал шапкой этой паре, сказав, что «все бабы бляди» как ты говоришь и нашел бы себе человека почестнее и , главное, поглубже.

Но теперь — я не знаю, что делать.

Во всяком случае о Нонне я еще сомневался, когда уезжал. Теперь, после моих разговоров по телефону я понял , что она сорок раз предаст меня и не заметит, а главное в это время будет выглядеть ангелом доброты. Мне надоело это.

Не от физических лишений, ни тем более от какого нибудь страха мне трудно обдумать и понять войну. Эта Москва и весь ужас моего положения еще усугубляет мое состояние. Словом, — ты понимаешь

Ни на какие обмены комнат я сейчас не пойду. Никаких махинаций с моей квартирой не позволю. Пусть не расчитывают ни на какой обменный фонд.

Я тебя прошу — телеграфируй мне о Татке раз хотя бы в 6 дней. Я смертельно скучаю по ней. Ах, сели бы кто знал, чего мне стоит ее не видеть в самый дивный ее возраст! Меня лишили единственного счастья, которое мне было отпущено. Меня лишили пустые, глупые люди, если вдуматься и сказать без кокетства — которые говно передо мною.

Напиши мне о ней, о доченьке Ты умеешь. Целую. Ты — единственный человек на свете, кому я верю, кроме мамы.

Еще раз спасибо тебе за письмо

Твой Борис

Я все время на фронте, но бываю в Л[енингра]де дня через 3-4.

3/II/1940

Дорогой Корнелий,

не знаю, получил-ли ты письмо от меня — что-то долго нет от тебя вестей. Ты меня прости, что пристаю к тебе, но мне тут порядком одиноко.

Я не знаю, что у меня делается «дома» — вернее, как моя девочка. Люди, приезжающие из Москвы, встречают меня с жалостью, а то и с насмешкой, они охотно говорят о том, что моя б. жена очень счастлива, но ничего не знают о том, что меня дейстивт-но интересует — о девочке.

У меня есть много, очень много о чем поговорить с тобой, но писать об этом значит измарать печатный лист. А я и так много мараю.

Политико моральное состояние мое прекрасно, но личное настрое тяжелое — я совершенно не знаю, как устраивать мне личную свою жизнь, и гнетущее чувство неудавшейся вконец биографии не покидает меня даже в окопах.

Целую тебя, верный мой друг и жду письма

Твой (подпись)

9/II/1940

Дорогой Корнелий!

Мне передали, что ты звонил в редакцию и просил сказать, что Тата здорова. Я рад этому, и очень благодарю тебя. На ближайшие дния я уезжаю (числа до 12-го), так что если ты напишешь сразу, я получу письмо к приезду.

Видел я одну девушку, она мне сказала, что Нонна очень плохо себя чувствует и очень печальна! Письма ее полны мрака. Мне не хочется ей писать после твоего письма. Но все же, ничего не говоря ей, напиши мне, что там делается

Целую тебя, твой верный Борис

Повидимому, я буду призван в Кр.Арм. до конца военных действий — иного пути быть на фронте нет.

  15/II/1940; Фронт

Дорогой друг,

сижу на фронте, лучше сказать — ношусь. Сейчас пишу из небольшой, но сохранившейся деревушки, в комнате, где Френкель [И.Л.Френкель (1903— 1994)], Бор Горбатов [Б.Л.Горбатов (1908—1954)] и еще человек 12 репортеров армейской газетки. Тепло, пьем водку, рассказываем и «звоним». Дни стоят прозрачные, холодные и золотые. Вчера был на передовых, посидел в воронке под пулями, поговорил с людьми только что бывшими в жарком деле, ничего не узнал, и теперь думаю, что писать.

Я очень скучаю по дочке, (поскольку не могу скучать по дому), но тут непринято быть грустным, и отдаюсь своим мыслям только в машине, когда мы мчимся сквозь белые леса, и в поисках дороги и материалов.

Не забывай обо мне, напоминай Туське, если ее видишь когда нибудь, обо мне. Когда я думаю, что каждый день, проведенный мною здесь, отдаляет меня от нее, а мож. быть она уже отнята у меня, мне просто хочется найти куда нибудь в «верное место» и кончить все разом.

Целую тебя, дорогой мой, твой Борис

Очень прошу — напиши. Я буду в Л-граде на днях — 17го, 18го

26/II/1940 Москва, Проезд Художественного театра 2 кв.13; Корнелию Люциановичу Зелинскому

Ленинград, Европейская гост-ца 309

Дорогой друг,

если ты забыл о моем существовании, посылаю тебе в качестве упрека мой вдохновенный облик. Из десятка я выбрал тот, где все-таки я не совсем оранг-утан. Завтра снова на фронт, и, если ты думаешь тотчас послать письмишко, оно придет как раз к моему возвращению. Я здоров, все в порядке, плохо только с рубашками котор. вдруг, как сговорившись — все вышли из строя. Поторопи Марусю с посылкой. Пусть вышлет все, что есть

Как моя Туська? Не украли ее еще?

Я так тоскую по ней, Корнельчик, что кажется не выдержу и приеду. Не знаю почему, но просто не могу глядеть на ее мордашку на снимке. Ужасно горько, что они разлучили меня с ней! Ты знаешь, моя поломатая жизнь мне надоела до черта! Благополучие окружающих мне так же дико, как нищему великосветский бал. Во уж глупый какой переход к старости! Все как будто  придумано, чтобы наоборот.

Будь здоров, милый ты мой товарищ, не забывай

Твой Борис

1941-1948

4/11/1941; Уфа, Ново-Мостовая 33; Корнелию Люциановичу Зелинскому

Стерлитамак, Садовая 30, кварт.Горячева Б.Н.Агапову (открытка)

Милый друг, как я рад, что ты отыскался! Значит у тебя все пока благополучно? Со мной плохо: у меня все руки в нарывах, я лежу и не знаю, что буду делать, когда встану, т.к. деньги кончились. Я перевез всех своих в Ст[ерлитама]к, что явилось величайшей трудностью и победой. Тут 2 комнаты — в одной Нонна, Тата, отец и я, в другой Таня и старуха. Пока работает только Татьяна, остальные без места, и денег ужасно нет. Ходят слухи, что Ровинский переезжает (или переехал?) в Свердловск, или Куйбышев. Если знаешь что-ниб. — сообщи. Вообще — умоляю напиши все, что знаешь обо всех и обо всем — я оторвался абсолютно. Служишь-ли ты? Что делаешь? Был-ли в М-ве после их встречи в Уфе? Помнишь, как мы купались?! Да, Корнешончик, дела!! Сейчас же пиши письмо, будь другом. Целую нежно. Привет Люсе. Где Кай и Кина?

Твой Борис

15/XI/1941; Уфа, Ново-Мостовая 33; Корнелию Люциановичу Зелинскому

Стерлитамак, Садовая 30, кварт.Горячева

Друг мой дорогой! Только что твоя открытка. Не позавидовал я тебе с Инзой! Каждому из нас судьба наносит свои удары — ах, если бы мне ее выдумку! Я говорил с Долгополовым, получил тел[еграм]му от т-ти Войтинской, с просьбой писать, но все это не дает денег. Холода же эти не позволяют мне ездить — сейчас я не могу выдержать морозов. Болезнь моя — панариций кожный. Это — воспаление ногтевых корней, а заодно — фурункулез, ангины, гной, температура, пессимизм и слабость, слабость. В тесноте нашей комнатушки, где 6 человек, я изучаю «Л.Фейрбаха» и «Антидюринг», продолжая размышлять о том, о чем мы давно с тобой говорили. Конечно, все это — и материя, и сознание и будущий синтез идеализма и матер[иализ]ма — все это абсолютно ни к чему сейчас. Но «аппаратик», пусть и без сахару, пусть на махорке, не соглашается на бездействие. Впрочем, постоянное чувство голода, кот. я страдаю так же, как и панариций, вероятно способствует легкости мыслей. Эх, если бы одному казбечику, пару затяжек!!

Ты читал фельетон Курчанова («НР» от 6/XI) о Б.Театре и Университете? Могу добавить сюда и творенье Рерберга. Естественно думать, что если бы путешествие твое окончилось не болезнью, все равно ты не нашел бы ничего… Книги.. Генри Торо… Великий Фабр…

На что ты живешь? На Люсетту? Я —на костюм. Скоро буду на Нончитту. Целую тебя, дружак. Привет Люсе и Каю. Где Кина?

Твой Борис

15/7/1946; Москва 9, Проезд Художественного Театра 2 Квартира 13, Корнелию Люциановичу Зелинскому

Рига, Школьная 3а. Кинохроника. (машинопись)

Дорогой Корнешон,

сердечно благодарю тебя за заботы. Я знаю, как при нашей занятости трудно бывает урвать время даже для собственных неотложных дел. Если возможно, переведи мне деньги телеграфом, как только получишь, а то мои тут питаются очень скудно, а ведь от питания прежде всего и зависит поправка, особенно Татки. Мои дни проходят в возне, как всегда суматошной и одновременно кропотливой. Прожженые литературные волки из дома творчества смеются над моей добросовестностью и считают, что я могу всё написать не сходя с пляжа. Но я этак не умею. Конец недели, т.е. половину субботы и воскресенье я провожу на взморье, и дает мне зарядку на целыю седмицу. Скоро я начну свои путешествия по стране, и прежде всего, вероятно, поеду в Лиепаю, где буду снимать рыбаков и всякие разности. Погода роскошна, кругом покой, шумит море, а обдумываю наплывы и свидания с людьми, которые не очень-то склонны помогать москвичу.

Я говорил о тебе с Кадеком, зампрезидента АН и ректором университета, он знает о твоем желании работать тут и очень серьезно к тебе относится.

Жму твою лапу, дорогой друг, желаю тебе всего самого лучшего, что ты только можешь придумать и поцелуй еще раз твоих самых близких.

Меня беспокоит молчание Маруси: я не знаю, как там с Мамой и Катюшкой. Прикажи ей немедленно мне написать и черкни сам письмо, а то и телеграмму

Твой Борис

24/12/1947; Рига, ул.Кирова 13 кв.1,Корнелию Люциановичу Зелинскому

Москва 9, Проезд Художественного Театра 2 Квартира 13 (открытка)

Дорогой старик,

прости ,что не сразу ответил. Переводов тебе не было никаких. С деньгами плохо, и поэтому шли рубли на подписку телеграфом, иначе не успеем. Дома все в порядке. Работаю как зверь, чтобы залатать полученные прорехи. «Лит газета» поместила статью о Виноградове Сердюченко, в общем нас поддерживающую, хотя и слишком общую. Снобы притихли. На секретариате говорили о нас хорошо.

Целуй твоего ангела

Твой подпись (Бор)

1948

23/1/1948; Рига, ул.Кирова 13 кв.1,Корнелию Люциановичу Зелинскому

Москва 9, Проезд Художественного Театра 2 Квартира 13 (машинопись)

Дорогой старик!

Ты просишь изъяснить тебе нечто новое, а я и старое-то плохо разбираю. Кажется, ничего нового на свете не произошло, за исключением событий, перечисленных в газетах. Жизнь течет, сердце становится всё хуже, ноги пухнут, органон приготовляется к последнему путешествию и торопится обставить его с наибольшим количеством стонов и корч, как и полагается в этом счастливейшем из миров, Внешние обстоятельства стекаются именно так, чтобы не дать возможности принять какие-нибудь меры в продлению путевка на планете. Хотел отдохнуть, мечтая хотя бы о переделкинских сараях, однако тут хлопнуло меня так, что вое заработки за три месяца вдруг исчезли, в мне пришлось взвалить на себя втрое больше дел, чем раньше вместо того, чтобы дать какой-нибудь отдых действительно уже совершенно истрепавшемуся телу.’

Это — новости, которые интересуют меня, но никого больше, и уж во всяком случае — не тебя.

Теперь то, что интересует тебя. На журнал «Огонек» я не мог подписаться во время, т.к. по указанной выше причине пребывал в состоянии полного банкротства. Когда же ты прислал деньги , подписка была уже завершена. Однако, я решил, что надо преодолеть хоть это несчастье, если уж невозможно преодолевать более сложные,            и поехал в Суркову. Его я не застал, но Морозова поймал, обещал ему написать что-то о человеке и тем купил тебе подписку на год за 137 руб 00 коп. Так что теперь ты получаешь Огонек. По правде сказать, не твой образ руководил мною, а некое волшебное видение ангела чистой красоты с экстрактором в правом крыле. Для неё-то я и старался.

Фатера. Сие — непостижимо. Никто пока ничего не знает, а вернее знает но молчит. Из агентурных сплетен я выяснил, что волшебно-восьмиэтажный дом на Пушкинской площади будет прибежищем писательской обоймы в лице Симонова, Горбатова, Леонова, Фадеева и еще кого-то числом семь. Туда, как я слышал поселяют тех, кто по штату должен иметь фатеры «люкс» . Будет ли к ним сопричислена Вера я не знаю. Я был у Фадеева, который заверил меня, что среди 14 фатер, которые Союз должен получать в ближайшее время от Моссовета, обязательно будет и для Инбер, и что он хорошо помнит о нашем варианте, и что всё будет сделано так, как мы просим. Я пошел ж Субоцкому и он мне подтвердил, что так оно и есть и что отсутствие тебя, меня и Инбер не может иметь никакого значения на распределение фатер, ибо дело тут уже сделано, в изменений быть не может. Словом, пола тебе нет оснований  беспокоиться.

Мы же беспокоимся насчет приезда Кины и Кая. Дело в том, что мы не знаем, надолго-ли это. Если это на несколько дней, то это ничего, а если это на месяц или больше, то это уже плохо. Тогда уж лучше было бы нам ж не брать эту комнату в не перетаскивать туда посуду и пр.

Ты уже имеешь нахальство скулить! Эх ты!!!! Подумаешь — скучно. Да ведь это именно и есть идеальное состояние человека — скука от отсутствия внешних раздражений. Боже мой, какое блаженство например — тишина. Или например — лежать и не думать, на что будем жить через три дня. Или например походить по своей квартире и устать от этой прогулки. Словом — давай меняться.

У нас получается как будто неплохой альманах. В Новом Мире масса работы, которую я делаю почему-то бесплатно, вероятно от убежденности Кривицкого, что так оно в должно быть. В Союзе я не бываю.

Осносы тихо пилят друг друга. Иногда это выливается в небольшие вулканические мизансцены с уходом мадам на ночь к её родителям в виде наказания. Пуф превратился окончательно в сукиного сына и только и делает что делает всюду и орет, порываясь в соседнюю квартиру, где для него имеется сексуальная приманка, как и для многих других, пользующихся услу­гами Елены Мироновны и еще какой-то поселившейся там гейши. Я думаю, что Пуфа придется отвезти к вам. Я вопрошу Кая сделать это. Тамары почему-то нет, она не появляется. Как бы для того, чтобы подбросить мне материал для концовки в кухне назревает скандал. Вера в Маруся сцепились на почве взаимоотношений и тайных наветов, о которых одна слышала что их навевала другая. Всё это аккомпанируется дробью ножей, ибо одна шинкует капусту, другая же готовит бифштекс своему зануде, Дым от сгоревшей до тла картошки проникает ухе в ко мне в мою берлогу, кстати сказать переполнен­ную не только всякой дрянью, но и клопами. Откуда они вдруг появились — непонятно. Каждый день мама разводит какую-то алхимию в мажет пером совы, пойманной в полночь на куче дерьма, все мебели в фолианты, однако клопы множатся, и не боятся.

Старик, я живу грустно. Неужели так пропала моя когда-то молодая жизнь? Этот вопрос я задаю себе каждый вечер, ложась спать и проверяя все болевые пункты выбывающего из строя тела. Что делать!

Поцелуй прелестную молодость, посетившую тебя на закате дней. Скажи ей, что я по-прежнему её люблю.

Пиши, старик

23.1.1948            Твой Борис

Словарь «СССР» пока достать невозможно, я заказал в двух местах – тебе и мне.

21/2/1948; Рига, ул.Кирова 13 кв.1,Корнелию Люциановичу Зелинскому

Москва 9, Проезд Художественного Театра 2 Квартира 13 (машинопись)

Дорогой  старик!

Как всегда, я в паническом состоянии от невозможно­сти выполнить все задания и потому не могу ни писать, ни спокойно мыслить… Почему-то «стоп» перерос сей­час все возможные размеры, и бывает, что я не могу притронуться к бумаге по часам и сижу в странном напряже­нии и презрении к самому себе бесплодно.

Впрочем, тебе это не может быть интересно, как вообще нам всем совершенно неинтересно всё, что не каса­ется государства или собственной персоны. Так пролеза­ем мы в коммунизм — с болями и ущербами, но пролезаем.

Мне Катя писала, что ты болен в даже в больнице, но сейчас пришла Евг. Вл-на в сообщила, что ты уже вылез. Почему это опять окрутило тебя? От перенапряжения, или от волнений? Впрочем, смешно задавать такие вопро­сы, как будто ты или кто-нибудь еще может ответить на них!

Большое волнение произвела статья против Резника, Субботский [Субоцкий Лев Матвеевич (1900 — 1959), журналист, лит. критик — прим. ред.] выступал на совещании критиков, где потом речь Шкерина о «Буре» была выслушана под град насмешек, а сегодня в Правде в ст[атье] Лукина [Ю.Б.Лукин (1907 — 1998) — критик, в конце 40-х гг зав отд лит и искусства «Комс. Правды» — прим. ред.] Шкерин [М.Р.Шкерин (1910-?), зав. отделом критики журн «Октябрь»- прим. ред.] похвален больше чем кто-либо из писавших о «Буре”, хотя в ему, как и всем досталось. Я сидел на этом критическом собрании и огорчался; какое неслыханное буквоедство, какая со­бачья трусость и отвратное профессиональное ремесло ругать и хвалить!

Я, вероятно, полечу в Албанию, но пока еще идет оформление, и когда оно кончится — неизвестно. Мне расхотелось туда — так необходимо для меня сейчас хоть не­много тишины и отдыха и сосредоточенности, о которой я мечтаю всю жизнь и которая никак не выходит. Реформа зыбила из под ног всю материальность — я повис в воздухе, у меня все надежды были на мои картины, а вышло, что сейчас я получаю за них несколько сот рублей! И снова надо корпеть и брать любые заказы, только бы не провалить кормежку семьи. Глупо так поступать с до­вольно способным мозгом!

Катя мне иногда отписывает, но ты — никогда. Напи­сал бы что-нибудь, кроме статьи. Кстати, я передал ее Ермилову [В.В.Ермилов (1904-1965), в конце 40-х гг. редактор «Литературной газеты»- прим. ред.], но вероятно, она не понравилась, потому что до сих пор никто не дает мне точного о ней ответа — ни Ермилов, ни Литвак, ни Атаров [Н.С.Атаров (1907-1978), в то время — член редколлегии «ЛГ»- прим. ред.], которого посадили на дела внутренние вместо Величко. Скажу тебе по совести статья мне не понравилась — неизвестно про что там, и кто виноват.

Прошу тебя написать мне хоть несколько строк, о своей работе, о планах на будущее, о здоровье.  Привет Катюше от нас всех, особо — от Татки, которая ни за что не хочет идти ни к какому врачу кроме неё.

Жму твою лапу

                  Твой Борис

1/3/1948; Рига, ул.Кирова 13 кв.1,Корнелию Люциановичу Зелинскому

Москва 9, Проезд Художественного Театра 2 Квартира 13 (машинопись)

Дорогой  старик!

Твое письмо меня расстроило. Что же выходит, мы с тобой уже кончаем наши счеты с жизнью и переходим на положение если не трупиков, то престарелых? Се­годня, впрочем, мне было сказано, что я еще не престарелый. Я пришел в лит­фонд получать тебе карточку в Гагаринский и спрашиваю, нельзя-ли мне в Голи­цыно на две недели. Мне и говорят, что мне еще рано: туда только после 60-ти. Оказывается, там будет дом для престарелых писателей. Плохо только, что жить придется по два человека в комнате. Ойкакое грустное будущее. Но давай до­говоримся — если мы дотянем до этого возраста, поселимся в одной комнате. Там есть такая, выходит на волейбольную площадку. На ней, как кажется, я играл в волейбол только вчера.

Я не ломаюсь, пиша такое: я действительно еле хожу от одышки и боли в щиколотках. Находкин навел у меня расширение левого желудочка а полное истощение нервной системы. Я пью какие-то капельки и мажу ноги какой-то мазью, но пока никаких улучшений не заметно. Я не курю и не пью кофе, но от этого то­же нисколько не легче.

Я звонил Кирьянову, и тут мне нечем тебя порадовать. Он болен и послал меня в издательство. Я туда позвонил, но они были грубы, и мне пришлось пой­ти самому. Оказалось, что Ярцев запретил платить тебе за рецензию «Бури», т.к раз ты редактор, то рецензирование входит в твои обязанности и будет оплаче­но чохом при подписании книги в набор. Деньги за предисловием к Венцлова получила уже Елена Михайловна [Е.М.Зелинская-Вольфельд — бывшая жена К.Зелинского- прим. ред.] по твоей доверенности. Гонорар за «Литовскую новеллу» они обещали выслать завтра, т.к. тираж уже вышел. Они пошлют деньги по почте, а сколько, они мне отказались сказать.

Насчет тома энциклопедии я звонил Петрову, однако его не было, и мне ока­зала секретарша, что тебе действительна полагается, однако надо придти с до­веренностью, а иначе не дадут. Я просил резервировать для тебя книгу и обещал принести доверенность,

Вьшел Шишков, Толстой и Мопассан, однако они тоже не дают даже по повест­кам, тоже нужна доверенность. Кроме того, к сожалению, нужны деньги, ибо у меня сейчас более чем плохо.

Насчет квартирных дел — полная темень. Говорят, (так Крутиков сказал Вере но ты энаешь этого кота, я с ужасом думаю, что ему удастся пролезть в партию и тогда мы от него еще натерпимся) Попов должен приехать 5-го марта, а у него на подписи все наши квартиры. Так что Вера, которая хотела говорить с Фа­деевым, отложила беседу до двенадцатого.

Карточку в Гагаринский я тебе выправил, она у меня.

Я тебе советую принять все меры к вылечиванью. Надо превратить твое пре­бывание в Риге просто в курортное время, потому что конечно, тут пользовать­ся всякими процедурами и лечением почти невозможно. В Гагаринском говорят такая бездна народу, что вообще люди ждут приема по нескольку недель, ведь от Кремлевки откреплены все писатели и переведены в Гагаринский, так же и остальные, не административные интеллигенты.

Ну, старик, я должен писать, целую тебя. Ковальчик в Субоцкому я позвоню завтра. Насчет просрочки очерка твоего — это не страшно, материал есть, Ко­стя приезжает еще не скоро, все утрясется.

Поцелуй твоего ангела

Жму лапу

Твой Борис

12/3/1948; Рига, ул.Кирова 13 кв.1,Корнелию Люциановичу Зелинскому

Москва 9, Проезд Художественного Театра 2 Квартира 13 (машинопись)

Дорогой  старик!

Несколько самых деловых соображений. Я был у Ковальчик и отнес ей «Алексея Толстого» и «Джамбула», которые были предварительно мною просмотрены и почтены хорошими статьями (Толстой лучше, чем Джамбул, ввиду больших знаний к понимания тобой этого писателя). Она сказала, что раньше третьего сдать их не может. Я всё-таки оставил ей и потом позвонил Гулыянцу, за подписью которого была бумажка из информбюро. После некоторой торговли и всяких пуганий твоим страшным состоянием я выторговал до пятого. Теперь буду жать на Евгению.

Оснос [Ю. А.Оснос (1911–1978) – театровед, драматург, критик, переводчик- прим. ред.] платил за твой телефон, причем главную сумму составили твои междугородние разговоры. Я взял у него все квитанции этих разговоров и подсчитал, получилась солидная сумма в 90 руб. ибо всего было 12 разговоров с Ригой. Кроме того, он платил за аппарат с января по март это составляет 45 руб. Всего ты ему должен 135 руб, если не считать платы за апрель, которую уже надо вносить. Ты оставил ему 200 руб, но он говорит, что от него не принимали денег до реформы, а после реформы они обратились в 20 руб. Значит, выходит, что твое следует послать ему 115 руб. плюс плату за апрель всего 100р. Я не посылаю тебе квитанций, потому что они слишком громоздки, оставлю их у себя, когда приедешь — проверишь.

Хотя времени совершенно нет, не утерплю сообщить тебе сплетню: после какого-то возвращения Осноса в 2 часа ночи Вера взяла чемоданчик и истекая слезами, убежала. Теперь он один. Поет по утрам, радио грохочет и варит себе сосиски. Она звонит каждый день по несколько раз, разговаривает Нонкой, выясняя настроения кандида­та наук. Но кандидат таскается по ночам где-то по девкам и, вероят­но, очень доволен всем происшедшим. Ходят слухи, что Вера хочет вернуться к тому мужу, с которым она только что судилась о разводе.

Вот и всё. Был у кота Крутикова, но он, вероятно, уже принят в партию, потону, что просто но замечает и почти не отвечает. Но по-прежнему прячет в стоя что-то жуёмое, так что в его ящиках вероятно — сплошные объедки и недоедыши. Субоцкий не ходит в Coюз и потому с ним я не мог поговорить о квартирах.

Целуй покрепче твою прелесть, да хранит тебя этот ангел, уж если повезло на старости лет!

Твой Борис

7/4/1948; Рига, ул.Кирова 13 кв.1,Корнелию Люциановичу Зелинскому

Москва 9, Проезд Художественного Театра 2 Квартира 13 (машинопись)

Дорогой  старик!

Что-то наши с тобой письма непохожи не переписку Маркса и Энгельса! Но «суум куикве» [Suum cuique — каждому свое], темпора мутантур» [tempora mutantur — времена меняются]  — словом будем продолжать в том же духе.         

Спасибо тебе и Катюше за поздравление. Я действительно получил золотой знак и действительно, меня не забыли. Забавно только то, что никто не может написать обо мне, как пишут сейчас обо всех лауреатах! В это вполне понятно; писать собственно не о чем и совершенно нечего. Я трудился, конечно не меньше Галина и тратил выдумку больше, чем Михайлов, но писать нече­го, ибо в сущности ничего не сделано, кроме большого киножурнала. Сейчас я принимаясь за следующий большой киножурнал, который считается тоже ответственнейшим из документальных фильмов 1948 года и который тоже возьмет у меня полностью пятидесятый год моей жизни и не оставит обо мне ни малейшего следа нигде.

Вот тебе исповедь пессимиста, получившего Сталинскую премию первой степени. Я хотел бы писать, ах как хотел бы! Но это мне не позволено. Мне нельзя даже поехать отдохнуть, ибо сценарий должен быть готов через два месяца

Долой мрачные материи, да здравствует жизнь!

Итак, по поводу жизни. Ковальчик отредактировала твои статьи для Информбюро и довольно решительно — на каждой странице — три-четыре поправки, особенно в Толстом. Я взял статьи у неё и отнес в Информбюро. На днях справлюсь об их судьбе.

Лидия Густавовна находится в Караганде (Караганда 8, Облветбактериологическая лаборатория) и, как сказала мне Серафима, пребывает в столь тяже­лом моральном состояли*, что не может писать никому, кроме неё, т.е. сестры. Серафима послала ей «Знамя» с твоим очерком.

Вера находится в Кисловодске (санаторий имени Горького). Там вместе с своим И.Д. они вкушают здоровье и покой.

Вера вернулась к Осносу. Она счастлива, и они ругаются каждый день, предварительно заправив радио на самую громкую железку.

Твоя радиостатья кажется мне очень несвоевременной, и я решил посоветоваться относительно неё с Атаровым. Но сделать это сумею не раньше, чей напишу ему статью о механизации, что произойдет через неделю. Ибо он сер­дит на меня за задержку статьи, и мне неловко говорить с ним сейчас.

Квартиры, вероятно, мы с тобой не получим, ибо Вера действительно не получает ничего на Пушкинской площади, а к Суркову она наверняка не пое­дет. Что касается трех комнат для тебя у Суркова, то знаешь-ли это уж та­кой разнузданный оптимизм думать,  что какому-то Зелинскому или там Агапову дадут три комнаты, что просто непонятно — где ты живешь, кто внушает тебе эти смешные мыслишки? То, что предсказывал, когда современное руководство пришло с победой после высокого свидания, то и произошло: а именно, это современное руководство схватило себе все квартирки, какие можно было схватить, а всех остальных оно забыло и наплевало. Ну, давай и мы с тобой забу­дем их и наплюем на них — они милейшие люди, но коль скоро речь ждет о поживе, они такие же, как и все прочие.

Я решил вообще махнуть рукой не удобства, здоровье, лю5имуо работу, настоящее творчество и т.д. Осталось немного провести времени на этой преле­стной планетке, и стоит-ли мучиться и возиться, тем более, что это никог­да ни к чему не приводит, кроме трепки нервов в траты сил?!

Ну его к чорту!

Насчет лета еще ничего не знаю. Я внес за финский домик 18 тысяч, все, что они требовали. Если это не очередная литфондовская липа, то они должны выстроить мне халупу этой весной. Впрочем, пока у меня уже нет никаких де­нег на переезд в Ригу — для этого ведь надо опять тысяч тридцать на лето. Ведь на моей еще и молодожены — Катя вышла замуж а они столуются у нас оба. Вот, милый и творчество!

Привет тебе, старина, и целую свою жизнь Катеньку. Я о ней уже соскучился.

Твой Борис

14/4/1948; Рига, ул.Кирова 13 кв.1,Корнелию Люциановичу Зелинскому

Москва 9, Проезд Художественного Театра 2 Квартира 13 (машинопись)

Дорогой  старик!

Твое письмо от 9 [марта] получил давно, однако никак не мог собрать всей нужных тебе сведений. Но к сожалению, когда я их собрал, оказалось, что они никак не могут тебя порадовать.

Получать за статью в Энциклопедии почти нечего: Скосырев сообщил мне что после реформы там полагается что-то по сто или полтораста рублей на брата.

От Скорино на твое имя пришло письмо с запросом, когда ты сдашь ру­копись «Очерков по истории лит-ры», т.к. срок истек 1 марта. Когда я наконец добился её по телефону, она сказала мне, что это письмо — чистая формальность и что от тебе требуется только написать в изд-во просьбу об отсрочке на любое нужное тебе для окончания работы время, и этого будет вполне достаточно. Она очень беспокоилась, когда я ей сообщил о состоянии твоего здоровья и просила даже не писать тебе ниче­го, но я решил, что правильнее будет, если ты сделаешь такое заявление и этим простейшим актом сразу приведешь в порядок вое отношения с изд-вом.

Насчет квартир всё застыло, Субоцкий молчит, говорит, что скажет, как только что-нибудь выяснится.

За твою комнату я аккуратно плачу Тамаре, не оставаясь ей должным ни одного дня. Конечно, я плачу за комнату и в домоуправление. Тут тоже все счета в порядке. По поводу увеличения платы за комнату, ты напиши мне точно, как мыслишь, мы столкуемся.

Почему-то в письме не оказалось доверенностей на мое имя, а только на Евг.Федоровну. Как только она придет, я передам ей их, хотя не знаю, есть-ли у неё деньги, чтобы оплатить. Если нет, я дам ей своих.

Евгенова до сих пор не мог добиться — он неуловим. Я вторично поз­вонил в Огиз, и там меня заверила Галкина, что том будет сохранен для тебя.

Костя приехал о пьесой о патриотическом долге ученых (под влиянием дела Роскина и Клюевой)[Дело по обвинению о «низкопоклонстве перед Западом» против изобретателей препарата против рака «КР» микробиологов члена-корр АМН СССР Н.Г.Клюевой и проф. Г.И.Роскина, 1947 г. — прим. ред.]. Недогонов убит трамваем [А.И.Недогонов (1914-1948) — поэт, лауреат Сталинской премии- прим. ред.]. Яглинг умер от кровоизлияния в мозг [Б.Л.Яглинг (1909-1948 — сценарист, очеркист, военный корреспондент- прим. ред.]. Альманах сдал в набор. О смерти Эйзена  ты, конечно, уже знаешь [Имеется в виду С.М.Эйзенштейн, скоропостижно скончавшийся от сердечного приступа. — прим. ред.]. Таковы все последние и невеселые новости. Обстановка для работы попрежнему без изменений, каковых и не будет пока не удастся расшить дело с квартирой. Вера уехала с И.Д. в Кисловодск на месяц. Он, кажется, немного пришел в себя.

Ты спрашиваешь о втором томе «Вопросов философии”. Друг ты мой, до философии-ли мне сейчас?! Ведь на мне уже и молодожены — Катерина и Борис, так что я везу шестерку кроме себя. Тут некогда думать, а тем более мыслить!

Поэтому прости за сухость а краткость письма — надо строчить очередной текст. Целуй свой цветок, как-то она там? Не увядает от скуки и огорчений жизни? Забавно наблюдать, между прочим, как желто­ротые, вроде моих молодоженов вдруг начинают сталкиваться с истинной сущностью жизни и у них возникает подозрение, что эта самая жизнь есть порядочная мерзость. Это очень смешно видеть — всякие огорчения, него­дования, слезы и злости по таким пустякам, что мы, толстокожие старцы, и не почесались бы!

Целую тебя

Твой Борис

10/6/1948; Рига, ул.Кирова 13 кв.1,Корнелию Люциановичу Зелинскому

Москва 9, Проезд Художественного Театра 2 Квартира 13 (машинопись)

Дорогой  старик!

Как кажется, все прошло довольно хорошо, если не считать, что твой ангел половину перьев из своих крыльев от полетов на Беговую и обратно. Ее надо кормить, иначе она уменьшится до размеров дрозофилы и исчезнет.

За тобой 3800 руб  Минус : полотенца, карниз деревянный и также полотенца, которые может быть ангелу удастся купить для меня.

Звонит Шурик и просит послать привет. Я тороплюсь ехать на дачу. Жму тебе руку, поцелуй твою дорогую и корми ее хорошенько.

Напиши мне, старик!

Твой Борис

6/7/1948; Рига, ул.Кирова 13 кв.1,Корнелию Люциановичу Зелинскому

Москва 9, Проезд Художественного Театра 2 Квартира 13 (машинопись)

Дорогой  старик!

Аркадия Яковлевич Гоузман – мой старый знакомый. Он – превосходный работник – его биография свидетельствует об этом. Сейчас его работа в Риге закончена, но он хочет остаться в этом городе, где у него квартира и к которому он привязался. А.Я. не только опытный хозяйственник, но и вполне культурный человек, окончивший Московский университет, много поездивший по свету. Может быть тебе удастся ему помочь получить работу именно в Риге. Я уверен, что не столько работа будет приобретением для него, сколько он окажется ценным приобретением для тех, кто его заполучит.

Горячо жму твою руку, привет супруге. На днях напишу тебе письмо.

Я думаю, что если ты напишешь несколько слов Лацису или кому-нибудь возле, он получит работу. Таких людей не слишком много.

Привет

Твой

1953-1964

[Отсутствие значимой переписки в этот период и до 1970 г. объясняется главным образом тем, что оба корреспондента жили по соседству на дачах в Переделкино-Мичуринце и могли почти ежедневно общаться]

[Записка]

У меня к тебе два дела.

Во-первых, если ты не выбросил, пришли мне чертеж злополучного стола.

Во-вторых наша клубника ждет, когда кто-нибудь из вашей латифундии приедет взять усы. А то ее уже пора чистить.

Жму тебе лапу. М.б. зашел бы когда-нибудь?

Твой Борис

Привет твоей Катерине.

15.08.1953

[Телеграмма]

2.6.1958

Жму руку старый друг твой негр Б.Н.А

[Пометка рукой К.Зелинского] в ответ на статью в «Литгазете» «Материя для сотворения мира»

Москва Ломоносовский просп 15 кв 41 Корнелию Зелинскому

Москва пр-д  МХАТ, 2 кв 13 Б.Агапов

[Открытка]

29.12.1964

Целую тебя, дорогой доктор!

 Очень тебя люблю и хочу, чтобы этот 1965-й был таким же добрым, как 1964 был злым.

[Без подписи]

Прокрутить вверх