2/1/1933
Так давно я не прикасался к дневнику, что он мне кажется воспоминанием о перенесенной болезни. Действительно, он по стечению обстоятельств становится повестью уродств, проходящих мимо, оставляющих след на бумаге. Это своеобразный "портрет Дориана Грея", стареющий вместо оригинала, может быть застрахованного молодостью. Как часто замечаешь, что люди искусственной улыбкой стремятся разгладить морщины раздумий и сомнений, набегающие на лоб. И сами эти сомнения и поводы их вызывающие не всегда бывают ясны для вас, а еще реже они облекаются в признания или даже вопросы к собеседнику.
Несомненно положение сейчас в стране напряженное и классовая борьба в иных местах /как на Сев.Кавказе/ приобрела самый острый характер. Но круг впечатлений разный, но социальная настроенность сознаний разная и в зависимости от этих обстоятельств - выводы часто различны и противоречивы.
Встречаю Замойского."Ну как?"
- Плохо. Плохо живу.
- Почему так?
- Да вот уже четыре месяца не прикасаюсь к бумаге. Не могу писать. И сна нет.
И вот без всяких вызовов с моей стороны льются сразу, жалобы и сомнения:
- Что же это делается? Ничего не понимаю. Все берут, -все под метелку. Вот новый закон о молоке?. С коровы 170 литров. Да, ведь это надо подумать. Разве корова даст столько? Даром, по пятиалтынному. Сейчас два моих брата - они теперь работают в Москве ломовыми извозчиками - бежали из колхоза. Скопили в Москве по полтораста рублей, приехали к себе в деревню. Думали детишкам, что-нибудь сделают, помогут - ведь, голые, босые все сидят. Приехали, а тут подоспел сбор. По 32 пуда картошки с дыма - да ведь с дыма, а не работника, или с едока, не учитывая там сколько детей, семьи, вообще ничего не считаясь - потом, по 3 с половиной пудов мяса. Если нет у тебя – купи на рынке по рынорчной цене, а сдай по заготовительной. Загнали мои братья свои деньги на это дело. Наложили на них еще. А они ведь не единоличники, а колхозники. Видят ребята туго. А тут председатель колхоза пригрозил им: не дадите к утру - арестуем. Ну, и дали они тягу, ночью. Не знаю,как с детьми, с женами. Бросили на произвол судьбы голодных. Дома,хоть шаром покати. Ни овцы ни кошки.
Я, ведь, сам этот колхоз организовывал. Мне теперь стыдно и домой показаться. Письмами вся деревня завалила. Теперь у нас уж такой порядок. Назначают председателей из других, дальних деревень. Тут уж о выборном начале и не поминают. Вот приезжает такой новенький. Ему что - чужой. Голосует, клянется - сдам. Начинает сдавать. Потом видит парень - нехватит на семена,- не хватит на корм. От мужиков уж таится. По ночам дома пересчитывает. Парень-то честный - видно ему: запорет колхоз. А выхода нет: не сдашь цифру - в тюрьму и сдашь, колхоз запорещь - все равно в тюрьму. У меня мои товарищи, с которыми я коров пас бедняки горькие, первыми в партию пошли, на Фронтах были, ведь, все уже по тюрьмам. Тот не сдал, тот пересдал. Которые уже отсидели по два года, домой вернулись. Теперь тише воды, ниже травы. Теперь активистов в нашей деревне не найдешь. «Ну, их, жизнь дороже". У всех наших активистов хозяйства поразорены, дети поумирали. И ведь, не один это год Уже третий год. И все год от года хуже. В прошлом году уже взяли из колхоза все под метелку. Просто стон пошел. Письмами меня забросали. А приехал ко мне в то время мой старый друг, Т0же пастух, потом партизан, а теперь председатель краевого исполкома. я ему рассказал, что у него с колхозами делается. Поверил. Пошлю, говорит проверить Действительно, послал своего человека в нашу деревню.
Тот установил,что все правда. Тогда в наш колхоз было ввезено сначала 1000 пудов муки, затем круп, сена. Зачем же, спрашивается все надо было забирать под метелку? А в этом году повторилось точь в точь тоже самое. Сейчас наша деревня опустошена до последнего семенного зернышка. Край за то план выполнил. Что будет к весне, незнаю. В новые постановления верю. Да и никто в деревне не верит. Кто может бежит из нее, а кто не может молчит. Я написал обо всех этих делах Калинину и Молотову. А сказать ничего нельзя сейчас на тебя накинутся - оппортунист, подкулачник, пособник кулаков, долой, в тюрьму. Что самому делать тоже незнаю. Я коммунист, организатор колхоза, писатель сам о колхозе же и писал - теперь всех спрашиваю ~ что делать. Приходи, почитай письма, - сам увидишь. Пишут мне люди из самых разных деревень, все тоже - ни с чем не считаются: все берут. Семенной запас берут, Фураж у скота отнимают. 0 личных запасах и говорить не приходится. Два года назад было у нас 360 лошадей. Нынешней весной вышло в поле 120. Последние месяцы на веревках уж висели - стоять не могли. Ничем не кормили. Такую цифру сена нам на колхоз дали. Сейчас одно могу сказать - будут резать скот опять. Поживем - увидим. Незнаю, как в других местах, но в нашей местности колхозы разорены, доведены до полного упадка выполнение планов идет за счет основных капиталов, изъятия всего, что можно.
Замойский прощается взволнованный и расстроенный. Я стремлюсь объяснить ему как умею – самое рискованное «теоретизировать» на базе одного колхоза. Глубоко обезпокоена и Шагинян, эта всегдашняя оптимистка. Но круг ее впечатлений иной.
- Объясните, - спрашивает она Серебрянского и Ермилова /мы все сидим вместе/ почему, на шестнадцатом году революции мы, пришли к такому положению. Вы не знаете жизни, не знаете как живут люди. Вы обезпечены пайками и гонорарами. Я сейчас была в Ленинграде. Вы знаете что там начался сыпняк, голодный тиф как в 20 году. Я была в доме ученых, в Детском селе. Мы просто недоедали там. Ученые с мировым именем питались только пшенной кашей. Ясогласна питаться ей, но я должна видеть просвет, перспективу. Я всегда ее умела видеть, в самые тяжелые годы революции. Я всегда умела из каждого эмпирического Факта извлечь его принципиальное зерно, увидеть во всем новое, движение вперед, к социализму. Сейчас я потеряла это. Мы объелись идеологией. Мы так все привыкли лакировать и объяснять, что потеряли чувство живых фактов жизни. А факты таковы, что ко мне приходят сейчас мои давние приятельницы, здесь в Москве. Они некрасивы, они старые девы. Они служащие обе. Я вижу, как они начали пухнуть от голоду. И вот они иногда приходят ко мне. Я знаю, что они пришли немного подкормиться, потому что у них нет никаких закрытых распределителей. Они обе такие грузные. Им надо есть просто по их комплекции много. И вот они стесняются у меня попросить. Я знаю это. И мне так же совестно их обидеть тем, что показать, что я знаю, что они голодны и сразу начать их угощать. И вот эти сестры совершенно серьезно готовятся к самоубийству. Им нечем жить. Никакого просвета у них нет. Они получают грошовое жалованье жалких совслужей. Я их все время утешала. Теперь и у меня не поворачивается язык сказать им, что хорошо "Известия" заказали мне победную статью к новому году. Я не буду, я не могу ее написать. Я не могу лгать и лакировать действительность. Я не могу, миллионам усталых голодных людей говорить,что все прекрасно и мы победили. Или я напишу о чем нибудь нейтральном. Я хотела даже отказаться от ордена красного знамени, который мне дали. Получился громадный разрыв между уровнем жизни большинства народа и обезпеченной верхушки инженеров, писателей, директоров,крупных управителей. Я понимаю, конечно, надо сохранять кадры и все прочее, но под этим предлогом на почве закрытого снабжения может вырастать чорт знает что. Мне противны ваши Цыпин… ательские обжорства когда кругом форменный голод.