Дневник 1933 г.

2/1/1933

Так давно я не прикасался к дневнику, что он мне кажется воспоминанием о перенесенной болезни. Действительно, он по стечению обстоятельств ста­новится повестью уродств, проходящих мимо, оставляющих след на бумаге. Это своеобразный "портрет Дориана Грея", стареющий вместо оригинала, может быть застрахованного молодостью. Как часто замечаешь, что люди искусствен­ной улыбкой стремятся разгладить морщины раздумий и  сомнений, набегающие на лоб. И сами эти сомнения и поводы их вызывающие не всегда бывают яс­ны для вас, а еще реже они облекаются в признания или даже вопросы к со­беседнику.

Несомненно положение сейчас в стране напряженное и классовая борьба в иных местах /как на Сев.Кавказе/ приобрела самый острый характер. Но круг впечатлений разный, но социальная настроенность сознаний разная и в зависимости от этих обстоятельств - выводы часто различны и противоречивы.

Встречаю Замойского."Ну как?"

- Плохо. Плохо живу.

- Почему так?

- Да вот уже четыре месяца не прикасаюсь к бумаге. Не могу писать. И сна нет.

И вот без всяких вызовов с моей стороны льются сразу, жалобы и сомнения:

- Что же это делается? Ничего не понимаю. Все берут, -все под метелку. Вот новый закон о молоке?. С коровы 170 литров. Да, ведь это надо подумать. Разве корова даст столько? Даром, по пятиалтынному. Сейчас два моих брата - они теперь работают в Москве ломовыми извозчиками - бежали из колхоза. Ско­пили в Москве по полтораста рублей, приехали к себе в деревню. Думали де­тишкам, что-нибудь сделают, помогут - ведь, голые, босые все сидят. Приехали, а тут подоспел сбор. По 32 пуда картошки с дыма - да ведь с дыма, а не работника, или с едока, не учитывая там сколько детей, семьи, вообще ничего не считаясь - потом, по 3 с половиной пудов мяса. Если нет у тебя – купи на рынке по рынорчной цене, а сдай по заготовительной. Загнали мои братья свои деньги на это дело. Наложили на них еще. А они ведь не единоличники, а колхозники. Видят ребята туго. А тут председатель колхоза пригрозил им: не дадите к утру - арестуем. Ну, и дали они тягу, ночью. Не знаю,как с детьми, с женами. Бросили на произвол судьбы голодных. Дома,хоть шаром покати. Ни овцы ни кошки.

Я, ведь, сам этот колхоз организовывал. Мне теперь стыдно и домой пока­заться. Письмами вся деревня завалила. Теперь у нас уж такой порядок. Назначают председателей из других, дальних деревень. Тут уж о выборном начале и не поминают. Вот приезжает такой новенький. Ему что - чужой. Голосует, клянется - сдам. Начинает сдавать. Потом видит парень - нехватит на семена,- не хватит на корм. От мужиков уж таится. По ночам дома перес­читывает. Парень-то честный - видно ему: запорет колхоз. А выхода нет: не сдашь цифру - в тюрьму и сдашь, колхоз запорещь - все равно в тюрьму. У меня мои товарищи, с которыми я коров пас бедняки горькие, первыми в партию пошли, на Фронтах были, ведь, все уже по тюрьмам. Тот не сдал, тот пересдал. Которые уже отсидели по два года, домой вернулись. Теперь тише воды, ниже травы. Теперь активистов в нашей деревне не найдешь. «Ну, их, жизнь дороже". У всех наших активистов хозяйства поразорены, дети поу­мирали. И ведь, не один это год Уже третий год. И все год от года хуже. В прошлом году уже взяли из колхоза все под метелку. Просто стон пошел. Письмами меня забросали. А приехал ко мне в то время мой старый друг, _Т0же пастух, потом партизан, а теперь председатель _{краевого}  исполкома. _я ему рассказал, что у него с колхозами делается. Поверил. Пошлю, говорит проверить Действительно, послал своего человека в нашу деревню.

Тот установил,что все правда. Тогда в наш колхоз было ввезено снача­ла 1000 пудов муки, затем круп, сена. Зачем же, спрашивается все надо было забирать под метелку? А в этом году повторилось точь в точь тоже самое. Сейчас наша деревня опустошена до последнего семенного зернышка. Край за то план выполнил. Что будет к весне, незнаю. В новые постановления верю. Да и никто в деревне не верит. Кто может бежит из нее, а кто не может молчит. Я написал обо всех этих делах Калинину и Молотову. А сказать ничего нельзя сейчас на тебя накинутся - оппортунист, подкулачник, пособник кулаков, долой, в тюрьму. Что самому делать тоже незнаю. Я коммунист, органи­затор колхоза, писатель сам о колхозе же и писал - теперь всех спрашиваю ~ что делать. Приходи, почитай письма, - сам увидишь. Пишут мне люди из самых разных деревень, все тоже - ни с чем не считаются: все берут. Семенной запас берут, Фураж у скота отнимают. 0 личных запасах и говорить не приходится. Два года назад было у нас 360 лошадей. Нынешней весной вышло в поле 120. Последние месяцы на веревках уж висели - стоять не могли. Ничем не кормили. Такую цифру сена нам на колхоз дали. Сейчас одно могу сказать - будут резать скот опять. Поживем - увидим. Незнаю, как в других местах, но в нашей местности колхозы разорены, доведены до полного упадка выполнение планов идет за счет основных капиталов, изъятия всего, что можно.

Замойский   прощается взволнованный и расстроенный. Я стремлюсь объяснить ему как умею – самое рискованное «теоретизировать» на базе одного колхоза. Глубоко обезпокоена и Шагинян, эта всегдашняя оптимистка. Но круг ее впечатлений иной.

- Объясните, - спрашивает она Серебрянского и Ермилова /мы все сидим вместе/ почему, на шестнадцатом году революции мы, пришли к такому положению. Вы не знаете жизни, не знаете как живут люди. Вы обезпечены пайками и гонорарами. Я сейчас была в Ленинграде. Вы знаете что там начался сыпняк, голодный тиф как в 20 году. Я была в  доме ученых, в Детском селе. Мы прос­то недоедали там. Ученые с мировым именем питались только пшенной кашей. Ясогласна питаться ей, но я должна видеть просвет, перспективу. Я всегда ее умела видеть, в самые тяжелые годы революции. Я всегда умела из каждого эмпирического Факта извлечь его принципиальное зерно, увидеть во всем новое, движение вперед, к социализму. Сейчас я потеряла это. Мы объелись идеологией. Мы так все привыкли лакировать и объяснять, что потеряли чув­ство живых фактов жизни. А факты таковы, что ко мне приходят сейчас мои давние приятельницы, здесь в Москве. Они некрасивы, они старые девы. Они служащие обе. Я вижу, как они начали пухнуть от голоду. И вот они иногда приходят ко мне. Я знаю, что они пришли немного подкормиться, потому что у них нет никаких закрытых распределителей. Они обе такие грузные. Им на­до есть просто по их комплекции много. И вот они стесняются у меня поп­росить. Я знаю это. И мне так же совестно их обидеть тем, что показать, что я знаю, что они голодны и сразу начать их угощать. И вот эти сестры совер­шенно серьезно готовятся к самоубийству. Им нечем жить. Никакого просвета у них нет. Они получают грошовое жалованье жалких совслужей. Я их все время утешала. Теперь и у меня не поворачивается язык сказать им, что хорошо "Известия" заказали мне победную статью к новому году. Я не буду, я не могу ее написать. Я не могу лгать и лакировать действительность. Я не могу, миллионам усталых голодных людей говорить,что все прекрасно и мы победили. Или я напишу о чем нибудь нейтральном. Я хотела даже отказаться от ордена красного знамени, который  мне дали. Получился громадный разрыв между уровнем жизни большинства народа и обезпеченной верхушки инженеров, писателей, директоров,крупных управителей. Я понимаю, конечно, надо сохранять кадры и все прочее, но под этим предлогом на почве закрытого снабжения может вырастать чорт знает что. Мне противны ваши Цыпин…  ательские обжорства когда кругом форменный голод.