Литературная Газета 19 окт 1930 г.

На новой дороге

Существуют различные способы реагирования писателей на критику, различные способы исправления своих идеологических ошибок.

Первый способ — чхать, никак не реагировать, продолжать заниматься, своим делом. Есть и такие. Мотивы самые разнообразные. Например: «Я сам все знаю, небось, сами двух, слов срифмовать не могут» и т. д. Другие — приводят цитату из Пушкина: «Ты царь —- живи один». Третьи — подобны, коту Ваське: слушают да едят. Вот Эфрос, например, его «ругают», а он выпускает себе книжки. Кто куда, а Эфрос к себе. В эстетский импрессионизм.

Второй способ - притихнуть, замолчать, перестать писать. Рецепт для тех, которые не могут найти себе . места в советской стране, строящей социализм. Для выбитых из жизненной колеи. Вот Анна Ахматова, например. Она как бы не существует на свете. Вместе с тем, она живет в Ленинграде. Таких в разных вариантах много.

Третий способ — Переключиться в другую область, уйти из атакованной «местности». Шкловский, например.

Четвертый способ — делать хорошую мину при плохой игре. Лефовцы, например. Они делают вид, что не замечают идейного разгрома их позиций. Кроме «хороших мин» они стараются делать хорошие вещи.

Пятый способ — перекрывать свои прежние ошибки творческими достижениями. Это стараются делать все: от Пильняка до Кирсанова. Удается по-разному.

Шестой способ — отмолчаться, пересидеть бурю - сдать кое-что для смягчения удара, постараться сохранить в, самой позе «оттенок благородства». Классическая тактика «Перевала».

Седьмой способ — переходить в наступление на противника, следуя военному совету, что нападение — лучшая оборона. Так Безыменский и Либединский, атакой прикрывая самокритику, не без успеха уводят в тень свои собственные ошибки.

Все эти способы знамениты тем, что они понижают температуру критики без хинина, без горькой самокритики. Собственно, как показал, хотя бы и наш собственный опыт признание своих ошибок мало устраивает критику. Некоторые рассматривают это даже как попытку зайца уйти из-под выстрела и палят ему вдогонку, еще ожесточеннее: «Ишь ты, мишень уходит». И все  же мы избрали восьмой способ — самокритику, способ самый хлопотливый, самый «неблагодарный». Он всегда ущемляет «престиж», бьет по самолюбию и никогда не удовлетворяет твоих многочисленных истолкователей. И всё же я считаю, что этот путь перестройки — правильный путь.

Конструктивизм с его переоценкой техники, «богдановщиной», затушевыванием классовой борьбы, с его ориентировкой на переходнические. и интеллигентские слои — должен быть быть разбит. В боях против конструктивизма, так же, как против переверзевской школы, пролетлитература выковала свое классовое оружие. Это закономерный и диалектический процесс. Не перешагнув через старый конструктивизм, нельзя было идти дальше.

- К чорту ложное самолюбие, - сказали мы себе. – Отметем все, что может стоять на нашем пути к пролетарской литературе.

Именно потому, что конструктивизм был течением хотя и мелкобуржуазным, но революционным, близким пролетариату, мы могли поставить перед собой, эту задачу. Эпитет «революционный» добавляет решающую черту в облик конструктивистов. Как известно, мы выступили еще на февральской конференции МАПП о признанием своих ошибок, с декларированием новых задач. Тогда же, в развитие нашей декларации половина конструктивистов вошла в РАПП. (Багрицкий, Луговской, Цвелев, Лавров и др.). Оставшиеся товарищи распустили ЛЦК и образовали рабочую бригаду М1. Что такое бригада М1? Как организационная форма, она отличается от других литературных организаций, так как включает в свой достав не только писателей, и рабочих от станка и партийцев.  Эта новая смешанная организационная форма должна помочь быстрее изживать попутнические, мотивы в творчестве писателей, входящих в бригаду. В этом смысле бригада М1 имеет специальное, назначение и не ставит себе никаких иных задач, кроме тех, что ставит себе пролетарская литература, об'единяемая РАПП. Бригада М1 только пересадочная станция на пути в РАПП. Бригада М1 — новая ячейка писательской общественности, где писатель, захотевший более энергично взяться за преодоление, мелкобуржуазных элементов, в своем творчестве (в данном случае конструктивистского наследства), найдет и непосредственную смычку с рабочим классом и коммунистическое руководство.

Каким же образом будет, происходить и происходит эта перестройка? Она и происходит на основе, во-первых, участия в борьбе против вредных идеологических позиций, старого конструктивизма, во-вторых, обеспечения связи нашего творчества с практикой борьбы рабочего класса за строительство социализма, в-третьих, включения нашей работы в общий фронт культурной революции, роста новых кадров. Отсюда, естественно, что мы целиком считаем для себя обязательным проводить в своей работе основные лозунги РАПП.

С образованием бригады и вхождением части конструктивистов в РАПП, ещё вовсе не решается общий вопрос о конструктивизме (так же, как с расслоением внутри бригады). Это не значит, что с конструктивизмом все покончено и достаточно, его простого осуждения или «признания ошибок». Напротив, я считаю, что наша задача вместе с пролет-литературой развернуть более глубокую критику конструктивизма, как его теории, так и его творческого метода. Преодоление попутничества (а конструктивизм - был видом попутничества) произойдет не сразу, даже в рядах самого РАПП. Попутничество питается остатками капиталистических отношений, которые еще прочно гнездятся в общественной психо-идеологии людей. Но мы должны всеми силами бороться за темпы этой переделки, непримиримо отшвыривая всякие теории о «постепенстве», перевальские разговорчики о моцартианском медиумизме. Но мы должны также помнить, что эта переделка не может происходить галопом. Всякие перегибы в темпах здесь не более как безответственность или комчванство.

Глупо думать, что эту переделку можно подменить декларациями. Но не менее глупо игнорировать декларации и наших статей и выступления против конструктивизма, являющиеся сами по себе факторами идеологической борьбы,  одним из факторов этой переделки.

Мы, не переоцениваем ни своей близости к пролетлитературе ни не недооцениваем трудностей, какие стоят перед нами.  Самокритика, - это только начало, расчистка, поля действия. Дальше идет творческая и общественная работа. Здесь многое бывшими конструктивистами сделано, много уже написано нового и начинает публиковаться. Произошел резкий перелом во всей системе работы. Основной базой работы нашей бригады является Электрозавод, который в лице своих партийных и профессиональных организаций всячески пошел навстречу нашей бригаде и обеспечил  нам все условия для действительного увязывания нашей работы с насущными нуждами рабочего класса, с ударничеством, с борьбой за промфинплан.

Я не буду здесь перечислять различных практических форм самого тесного участия бригады в жизни завода от выполнения заданий парткома, работы в газете, непосредственной работы у станка (как Сельвинский и Адуев, например).

Мы. думаем, что только такой решительный подход к своему  прошлому может обеспечить правильную позицию в настоящем и здоровое развитие в будущем. Лучше с мясом вырезать зараженное место, нежели, оставив концы прошлого, лихорадить уже отжитым и пройденным. Изживание ошибок конструктивизма так же, как усвоение на новой пролетарской почве его достижений — это не механический акт отбрасывания чего-то или перенесение чего-то, из одного кармана в другой. Это диалектический процесс, где, синтезом будет снята сама его прежняя сущность. Пусть движение к этому будет подчеркнуто резким отталкиванием от всего старого конструктивизма.

КОРНЕЛИЙ ЗЕЛИНСКИЙ

КОММЕНТАРИЙ

Это статья покаянии, о конструктивистах после конструктивизма.. Вот, оказывается, откуда эта цитата: «Ахматова сделала вид, что умерла, а на самом деле живет в Ленинграде». Цитата неточная. Читатель увидит это, прочитав весь пассаж. Думаю, Анна Андреевна, прочтя это, не обиделась. Среди всех семи идеологических грехов ее тихий уход в тень – самый легкий.

Восьмой же грех – уже почти не грех. Он, как рассказывается здесь,  искупается коллективным покаянием вчерашних конструктивистов. Помимо прямого осуждения всех их прошлых заблуждений, интересный посыл:

В боях против конструктивизма, <…> пролетлитература выковала свое классовое оружие. Это закономерный и диалектический процесс.Не перешагнув через старый конструктивизм, нельзя было идти дальше.

т.е конструктивизм –  был плох, но нужен; он не был никогда по настоящему опасен – как спарринг-партнер в боксе. (Только этот партнер уже давно лежит на полу, а его бьют ногами). Мне кажется, что такой аргумент мог возникнуть только тогда, когда все остальные более или менее убедительные доводы уже исчерпаны.

Обещания бороться с самим собой (более глубокая критика конструктивизма) – это тоже ирреальный аргумент.

Что нужно было чувствовать в этот момент? Интонация говорит о полном и безусловном подчинении высшей воле. Это безмерно далеко от героического настроя начала двадцатых годов, да и от более поздних статей, написанных т.скз. в «защитной стойке» (напр. «Делячество и литература»). В концовке заклинания, клятвы: «вырвать с мясом», будет уничтожена самая «сущность», «резкое отталкивание от конструктивизма».

Конечно, у всего этого была своя предыстория. К сожалению, мне известны только небольшие эпизоды.

(Из письма к жене от 19 октября 1930 г.)

…Я бы тебе не написал вовсе об этом, если бы не тоскливое настроение, что напало на меня. Кругом неприятности. В «Известиях» два дня назад появилась статья «Планы кулацких реставраторов». Там меня ругают за «Бизнес». Но весь ужас в том, что мое имя упоминается наряду с контрреволюционерами Кондратьевым, Громаном, арестованными ГПУ. Хуже замазать дегтем ворота нельзя. Я написал письмо в редакцию «Известий». Оно кажется пойдет. Но этот случай меня весьма расстроил (не необоснованными страхами), а самим фактом незаслуженного ошельмования. Изволь теперь отмываться. Сразу сбивает все мысли на какую-то бесплодную, неприятную, нелепую работу – оправдания.

Я нашел эту самую статью, и вот она в отрывках. Тут довольно много, и не только про отца, но важно и то, КАК это все излагалось:

Известия 18 сентября 1930 г

Планы кулацких реставраторов(отрывки)

Классы, классовая борьба, классовая идеология - все это вошло прочно в лексику советского труженика. Вещи называются своими именами. Ставятся точки над "и" и классовые межи выступают отчетливо и очерченно. Чего же стоят попытки "объяснить эпоху" обходя классы, отвлекаясь от классов и классовой борьбы? Любопытным ответом на этот вопрос может служить конструктивизм Корнелия Зелинского (см. сборник ГИЗ, 1929). Корнелий Зелинский, теоретик "совбизнесса" (сиречь совделячества) кричит изо всех сил "социализм", но эхо его собственного голоса предательски отзывается: "Генри Форд". Так мстит за себя попытка строить схему социалистического строительства без участия классов, отвлекаясь от всего переплета (тисненного железом борьбы) классовых взаимоотношений.

Каждый новый день приносит выразительнейший материал этой новой борьбы.  Чем дольше разворачивается социалистическое наступление, тем обнаженнее выступают классовые противоречия. Это закономерно. Это неизбежно. Это превосходно предвидел Ленин. И только сусальные педанты, смешные в своем короткомыслии, верят что социализм будет введен одной восторженной декламацией при всеобщем ликовании...

Все это не могло не отразиться на той кучке буржуазной интеллигенции, тесно связанной с остатками городской буржуазии и деревенским кулачеством, которое обломками застряло в нашей стране.

Вся эта буржуазная интеллигенция пережила три основных этапа в своем отношении к советской власти. Первый этап: саботаж! Не признаем чумазых, пусть попробуют без нас!

Попробовали, добились успехов.

И началась "смена вех" буржуазной интеллигенции, совпавшая с началом новой экономической политики. Начался второй этап: а давайте-ка приспособимся, ибо волей-неволей развитие Советского Союза идет в сторону капитализма!

Так зачинается глава пылкого "сменовеховства".

Партия ставит по инициативе Ленина вопрос об отношении к сменовеховству, беспощадно вскрывая его подлинную классовую подоплеку. Она едина суть, эта подоплека, и в литературно отчеканенных устряловских памфлетах, стилистически неуклюжих экономических "поправках" проф. Кондратьева, и "марксовидных" прогнозах Громана-Базарова.

Всюду тут делалась попытка "незаметно" навязать партии и советской власти деловую программу, выхолащиваемую классовую политику большевистской партии. И очень скоро, когда попытка "подмять" большевистские планы "под себя" оказалась "кулацкой утопией" начинается полоса действий - полоса вредительства и организационного сколачивания сил.

Представитель той самой буржуазной интеллигенции, которая совсем еще недавно в толстых "ученых" трудах всяких Ивановых-Разумников - историков русской интеллигенции - определялась как "надклассовая сила",- в роли вредителей, в роли ФАЛЬСИФИКАТОРОВ НАШИХ ПЛАНОВЫХ НАМЕТОК. Развитие классовой борьбы выпукло обнаружило подлинное нутро буржуазной интеллигенции.

Газетное сообщение о раскрытой ОГПУ организации двух контрреволюционных группировок, возглавляемых проф. Кондратьевым и Громаном, - выпуклая иллюстрация этой активности кучки буржуазной интеллигенции,  связанной с бывшим господствующим классом. Обе ликвидированные организации - одна, возглавляемая проф. Кондратьевым, другая - группой меньшевиствующих литераторов, Громаном, Базаровым и другими,- ставили себе целью активную борьбу с советской властью в целях замены советского правительства буржуазным, действуя в частности, путем вредительства (что сказалось в тех прорывах промфинплана, которые мы в настоящее время несем). Формально существовавшие отдельно организации Кондратьева и Базарова-Громана и др. блокировались в своих практических действиях, не имея между собой никаких существенных принципиальных разногласий. Официально узаконенный идеолог кулачества проф. Кондратьев, исконный критик теории Маркса, и хотя бы тот же Базаров, некогда переводивший великий труд Маркса "Капитал" на русский язык,- оба в одной организации.

…………………

Классовая борьба не потухла, а вступила в ожесточенный период своего развития. Класс против класса! Ликвидированное кулачество развернуло всю ту энергию, на которую оно только было способно. И в контакте с ним действовала кучка буржуазной интеллигенции, идеологов кулачества.

НО ИДЕОЛОГИ ОКАЗАЛИСЬ СТОЛЬ ЖЕ ОБРЕЧЕННЫМИ, КАК И КЛАСС, ДЕЛО КОТОРОГО ОНИ ТЩЕТНО ПЫТАЮТСЯ ЗАЩИЩАТЬ.

..............

И широчайшие массы трудящихся, органически связанные с диктатурой пролетариата, извлекут все политические уроки из факта контрреволюционной активизации определенной части буржуазной интеллигенции.

Партия раньше всего еще крепче сплотит свои ряды для борьбы с правым уклоном. Мы в праве на любом рабочем собрании, говоря о Кондратьеве-Громане, заявить полным голосом:" Вот союзники правых уклонистов, их подлинные вдохновители".

И. РУДНЕВ-РАЗИН

[Руднев-Разин Исаак Михайлович, отв.секр(?)Известий, расстрелян в ноябре 1937 г.]

В той же газете тех дней (да и не только в ней, конечно) было множество статей, призывов, откликов, рабочих митингов и проч. Например:

Известия 23 сент 1930

"В ответ на вредительство - силы на перевыполнение промфинплана" - Митинг з-да "Динамо"

"Мы требуем применения высшей меры к организации Кондратьева-Громана, которая явилась вдохновителем все вредительской деятельности в СССР"

В те же дни там же я встретил расстрельный список во главе с проф. Рязанцевым, - человек 20 с пометкой «приговор приведен…» - это еще дело Промпартии не началось. «Контекст» эпохи был самый зловещий.

(Из письма жене от 22 октября 1930 г.)

В «Известиях» завтра напечатают мое письмо в редакцию. Но самый факт ошельмования меня в газете чрезвычайно меня расстроил, выбил из седла, лишил возможности спокойно работать. Затем неясны зимние перспективы. Я все же решил уехать. Мы с тобой гораздо больше сохраним здоровья, если будем экономить прежде всего нервы.

Но 23 октября ничего напечатано не было. Не осмелюсь себе представить, что он чувствовал в эти дни.

Все же ответ был в конце концов напечатан. Я здесь привожу его целиком, как первый видимо опыт покаяния.

Известия 25 сентября 1930

"Письма в редакцию"

Уважаемый товарищ редактор!

В № 258 Известий от 18 сентября помещена статья И.Руднева-Разина "Планы кулацких реставраторов", где ставится в непосредственную политическую связь теория литературного конструктивизма с теориями и планами контрреволюционной организации Кондратьева и Громана. Само сопоставление моего имени (как теоретика быв. литературной группы конструктивистов) с изменниками и вредителями социалистического строительства является для меня тяжким общественным ударом, и я должен заявить по этому поводу решительный протест.

Во-первых, ошибки литературного конструктивизма (переоценка техники и смазывание значения классовой борьбы), имеющие в конечном счете политический смысл, возникли на почве литературных творческих исканий у советских революционных писателей. Это надо иметь в виду. Нельзя прямо наши идеологические ошибки увязывать хотя бы в какой-либо степени с кондратьевщиной, учитывая тем более весьма отрицательный общественный резонанс такого сопоставления.

Во-вторых, идеологические ошибки к-изма, своевременно указанные марксистской критикой, были тогда же (год тому назад) признаны в печати мною и моими товарищами полностью и целиком.

В-третьих, конструктивизм литсборника "Бизнес" (о котором пишет Руднев) дело давно прошедшего времени. Стремясь перестроится в корне в соответствии с требованиями реконструктивного периода, писатели-конструктивисты распустили свою литгруппу. Сейчас мы вошли в новое литобъединение - Бригаду М 1, имеющую в своем составе партийцев и рабочих, тесно связанных с общественностью,  и ставящую перед собой задачу превратить свою литературно-творческую работу в орудие пролетариата на фронте классовой борьбы, на фронте наступающего социализма.

18 сентября.

По поводу письма тов. Зелинского

Начало нашей статьи, о которой пишет в своем письме т. Зелинский, посвящено вопросу о политическом вреде всяческих попыток отвлекать от классовой борьбы при анализе тех или иных явлений нашей советской действительности. И в качестве одной из иллюстраций именно этого положения нами был взят сборник литературных конструктивистов "Бизнес". Нам прекрасно было известно, что руководитель этого литературного течения тов. Зелинский признал его политическую ошибочность. Но идея, как известно, продолжает жить и после того, как авторы от них отказываются. И почему нам нельзя было в плане хотя бы тех же замечаний о все важности классового анализа упомянуть об ошибках определенного литературного течения, с которым в прошлом был связан тов. Зелинский? Нам сдается, что этим самым никакого "общественного удара" тов. Зелинскому не наносится и никакой "непосредственной" (!) связи литературного конструктивизма с планами контрреволюционеров мы в нашей статье не устанавливаем. Это было бы неверно, и мы отнюдь не хотели в какой-либо степени набросить тень на сегодняшние позиции советского писателя тов. Зелинского, сейчас энергичного перестраивающего свое творчество в ногу с пролетарской литературой.

С товарищеским приветом И. Руднев-Разин

Тон ответа газеты, весьма дружелюбный, да и сам факт, что дали возможность оправдаться уже указывал на то, что на сей раз гроза миновала. Но, не думаю, что такое забывается…

Появившаяся через месяц после этой истории статья «На новой дороге» меня совершенно не удивляет своим поворотом.

Значит, получается в конструктивистском периоде три фазы (все это, конечно, попытка реконструкции):

- соучастие в строительстве нового мира, романтика преобразования, борьба с прошлым, наступательная риторика, созидательный настрой 1923-1927

- удивление перед иррациональностью «новой жизни», попытки понять, в чем дело (через образ социального подвижника - полож. героя строит. коммунизма), споры о том, как лучше, защитная риторика 1928-29

- приходит понимание того, что литературная и идеологическая борьба чревата не политической или литературной, а физической смертью. Отсюда утрата индивидуальности, отказ от защитной аргументации, самоуничижительная риторика.

Александр Зелинский

Сила настоящей лирики заключается в том, что она не может лгать. Кажется, она говорит о личном. Но сквозь личное переживание поэта неизбежно открывается — иногда невольно для автора — мир его породивший, возникает центральный образ, лирический герой. Стихи соединяются в нечто цельное, в повесть о реально существующем.

Все это можно сказать о стихах Марины Цветаевой. Сборник, составленный ею, — по-своему цельная, искренняя и художественно последовательная книга. И, может быть, поэтому с такой отчетливостью видно, что это стихи «с  того света», нечто диаметрально противоположное, даже враждебное представлениям о мире, в кругу которых живет советский человек. Книга Марины Цветаевой — душная, больная, печальная книга. Но это не та боль и печаль, которая подобно слезам или грозе, делает светлее и чище человека. Это какая-то узость, искривленность души, привитая ей действительностью, когда начинается «самоуничижение паче гордости», когда начинается наслаждение нищетой, своей отъединенностью от людей, поэтизация таких утонченных настроений, какие превращаются в уникальность, в форму самоотчуждения. Когда-то М.Цветаева назвала себя «светской пустынницей стройного роста». Но еще правильнее было бы назвать лирического героя ее поэзии «рифмующей улиткой». Да и вся книга — если позволено дальнейшее сравнение — есть лишь прихотливый узор улитки, пугливо съеживающейся и меняющей свой путь под влиянием исчезающе-малых причин и частных мотивов. Господствующее настроение книги это — желание спрятаться от жизни (см. стих «Жизни»), обойти ее как-нибудь, «выписаться из времени». Этому посвящен целый ряд стихов. Таково, напр., «Дабы ты меня не видел… в скрытничестве — укреплюсь… вымыслами опояшу, мнимостями опушу» и т.д. Стихотворение «Берегись…» представляет собой нечто вроде вариации на пушкинскую тему — «ты царь — живи один»:

Ты и путь и цель

Ты и след и дом.

Никаких земель

Не открыть вдвоем.

Берегись жены, берегись слуги, берегись всего в жизни, говорит поэт, везде тебя подстерегает удар, обман и тому подобное. Отталкиваясь от реального мира, М.Цветаева то зовет к деревьям, в природу (руссоизм?), то самый мир хочет превратить в вымысел: «Чтобы вновь, как некогда, земля — казалась нам». И вообще:

…прочь от прочности!

И прочь от срочности!

В поток! — В пророчества

Речами косвенными.

И Марина Цветаева действительно ведет читателя в своей книге в мир каких-то смутных пророчеств, косвенных речей. Лирический герой книги хотел бы «прокрасться» в жизни (так называется одно из стихотворений) невидимкой, оставшись незамеченным, никого не задев и «травы не помяв»:

А может, лучшая победа

Над временем и тяготеньем —

Пройти, чтоб не оставить следа,

Пройти, чтоб не оставить тени…

Распасться, не оставив праха

На урну…

Может быть — обманом взять?

Выписаться из широт?

Так: временем, как океаном,

Прокрасться не встревожив вод…

Такова основная тональность книги. Человек уходит из истории к границам самой природы. Отказываясь от исторического существования, он находит свое наслаждение, купаясь в «метерлинковских» туманах воображения, в стихиях переливающегося слова, в индивидуальном, частном, в баюкающем его забвении:

Леты слепотекущей всхлип.

Долг твой тебе отпущен: слит

С Летою, — еле-еле жив

В лепете сребротекущих ив.

Ивовый сребролетейский плеск

Плачущий… В слепотекущий склеп

Памятей — претомилась — спрячь

В ивовый сребролетейский плач…

и  т.д.

Но и природа в этих улиточных узорах слов теряет свои краски, теряет свои реальные жизненные черты, превращаясь в словесное привидение «поэзии мнимостей». Вот, например, как описаны облака:

Перелетами — как хлестом

Хлёстанные табуны.

Взблестывающей Луны

Вдовствующей — табуны![604]

Наконец, М.Цветаева строит нечто вроде теоретического оправдания cвоего подхода к миру (стих. «Поэт»). Поэт должен вести читателя «приметами», «окольных притч рытвинами… между да и нет». Поэт тот, кто «смешивает карты, кто обманывает вес и счет». Поэтова «стезя гривастая, кривая, не предугадана календарем» и т. д. Все эти слова — нечто большее, нежели метафорическое иносказание, поэтическая мифология. Тут налицо действительно противопоставление художественного познания мира и пути поэта — познанию «обычному», пути историческому («календарному»). Тут налицо не столько метафорическое изображение природы поэтического творчества, сколько попытка «эмансипироваться» через поэзию от «нормальных» законов человеческой жизни, получить право идти «между да и нет».

Поэзия мнимостей (Цветаева пишет о себе: «недр достовернейшую гущу я мнимостями пересилю» стр. 88) и философия того, как «обманом взять» жизнь, обойти ее исторический ход, «выломиться из истории» (по выражению Горького) — все это не ново в русской литературе, а, наоборот, «стариной пахнет» и довольно давней стариной. А именно поэзия Цветаевой представляет собой ответвление тех течений в литературе, которые возникли в годы реакции после первой революции 1905 года и явились непосредственным выражением отравляющего действия на интеллигенцию, на творческих людей — капитализма, буржуазной культуры. Клиническая картина искривления и разложения человеческой души продуктами капитализма в его последней особо гнилостной формации — все это также давным-давно описано и переописано в историко-литературных работах и в художественных произведениях, в частности и в гениальном романе Горького «Жизнь Клима Самгина» (между прочим, Горький говорит о Самгине, что он с детства научился «ставить свое мнение между да и нет»).

В этой темной, предреволюционной полосе русской жизни и берет свои истоки поэзия Цветаевой. Прошло 30 лет (и каких лет!), но как будто ничто для нее не изменилось. По духу (и во многом по поэтической культуре своей) творчество Цветаевой близко к Андрею Белому, отчасти Сологубу и даже Ремизову (в смысле своих народнически-стилизаторских тенденций). Символистская поэтика и символистская тональность сочетается у Цветаевой со стилевой оглядкой на XVIII век (Державин, Херасков и даже Тредьяковский). Отсюда идет прорицательская важность тона («Сибилла») и даже выспренность его (Цветаева говорит о себе: «вожделений моих выспренных крик — из чрева и на ветр»). Целый ряд строф выглядит у Цветаевой как форменная пародия на стихи XVIII века. Напр.:

От высокоторжественных немот

До полного попрания души, —

Всю лестницу божественную — от:

Дыхание мое! — до: не дыши!

Поэзия Цветаевой глубоким образом насыщена не только идеями, настроениями, психологией прошлого, но и словарь ее, вся поэтика также насыщена элементами прошлого. Бог, Господь, ангел, Иордань, царь Давид, Благовещенье, Вифлеем, чернецы, святые таинства и прочий церковный реквизит в обилии рассыпан в стихах Цветаевой. Они полны также всевозможными славянизмами (град, се, вотще, грядет, девственница, братственный сонм и т. д.). Стих Цветаевой ритмически чрезвычайно тяжеловесен (вроде последних стихов Брюсова), он то и дело точно спотыкается на бесчисленных переносах (enjambement). Цветаева часто без нужды делит фразу барьером рифмы, но делит даже клаузулой слово на две части, разнося их по разным строкам, совсем в стиле Тредьяковского:

Жалко мне твоей упор —

ствующей ладони: в лоск

Волосы, — вот-вот уж через

Край глаза… Загнана внутрь

Мысль навязчивая: утр

Наваждение — под череп!

Кстати сказать — какая «навязчивая мысль» загнана «под череп», тут разобраться тоже довольно трудно. Игра на пропуске ударений (особенно в двусложных стихах), постоянные пэаны — все это усиливает впечатление стилизованной старомодности стиха: «так, в трудной судорожности дней, забудешь дружественный хорей» (у Ломоносова — «возлюбленная тишина» и т. д.).

Основной прием в построении стиха — монофонизм. Слова подбираются друг к другу не столько для того, чтобы выразить поэтическую мысль, а по признаку сходного звучания. Одни стихи построены на повторении «л» и «п», другие «ж» и «ц», «в», «р» и т. д. Стихи превращаются для читателя в какое-то утомительное словесное вязанье, смысл которого очень часто просто нельзя понять. Что, например, это значит:

…сухостями теку.

Тусклостями; ущербленных жил

Скупостями, молодых сивилл

Слепостями, головных истом

Седостями: свинцом.

Или, из стихотворения «Земные приметы»:

Мой неженка! Сединой отцов:

— Сей беженки не бери под кров!

Да здравствует левогрудый ков

Немудрствующих концов!

Почему «левогрудый ков» вызвал у поэта такое радостное предпочтение перед «правогрудым» и что вообще значит этот самый загадочный «левогрудый ков» — понять без специальных авторских инструкций для читателя очевидно невозможно. Да и стоит ли? Усилия, требующиеся от читателя, чтобы проникнуть в смысл по крайней мере трех четвертей произведений в книге, — вряд ли будут вознаграждены. Разобравшись наконец в словесных хитросплетениях «немудрствующих концов», читатель убедится, что за ними чаще всего стоят сущие пустяки, пустота мыслей и чувств (как в стихотворении «Наклон» и многих ему подобных):

Свистки рассыпающихся в прах

Риз, сквозных как сети.

Руки, прикрывающие пах,

(Девственниц) — и плети

Старческих, не знающих стыда…

и т. д. в том же духе.

Погоня за подбором однозвучных слов нередко приводит к поразительной безвкусице, незамечаемой поэтом, напр.: «погребов… щебет», или: «застолбенел… ланцет». Невольно напрашивается вопрос: что если эти стихи перевести на другой язык, обнажив для этого их содержание, как это делает, напр., подстрочник, — что останется от них? Ничего, потому что они формалистичны в прямом смысле этого слова, то есть бессодержательны.

В редких случаях Марина Цветаева делает попытки высказывать кое-какие мысли и рисовать образы, имеющие отношение к реальной действительности, к реальной человеческой жизни. И всякий раз эти мысли и образы говорят о том, что поэт целиком находится во власти буржуазных предрассудков в своих воззрениях на действительность. Напр., в стихотворениях «Заводские» М.Цветаева делает попытку изобразить завод (дореволюционный или капиталистический), передать — так сказать — настроение рабочей жизни. Никаких эмоций, кроме сентиментальной умиленности перед зрелищем «убогоньких», это у нее не вызывает:

Труба! Труба! Лбов искаженных

Последнее: еще мы тут!

Какая на смерть осужденность

В той жалобе последних труб!

Какая заживо зарытость

И выведенность на убой!

Истерзанность! Живое мясо!

И было так и будет — до

Скончания.

— Всем песням насыпь,

И всех отчаяний гнездо…

Вряд ли нужны комментарии к «тезису», что рабочие «выведены на убой» («и было так и будет до скончания») и что завод — «всех отчаяний гнездо». Помочь людям, в этом убеждении, скажем прямо — довольно трудно.

Читаешь стихи Марины Цветаевой и тебя невольно охватывает чувство подступающей к горлу духоты и безрадостности. И хочется куда-нибудь «вон на воздух широт образцовый», выражаясь словами Пастернака. Истинная трагедия Марины Цветаевой заключается в том, что, обладая даром стихосложения, она в то же время не имеет что сказать людям. Поэзия Марины Цветаевой потому и негуманистична и лишена подлинно человеческого содержания. И потому ей приходится, утоляя видимо стихотворческую потребность, громоздить сложные, зашифрованные стихотворные конструкции, внутри которых — пустота, бессодержательность. Так жестоко мстит поэзия тем, кто пытается «выписаться из широт» реальной, исторической жизни. В заключение следует сказать о нескольких стихотворениях, которыми автор предварил свою книгу. Если в подавляющей своей части она бессодержательна и непонятна, то такие стихотворения, как «Писала я на аспидной доске», «Тебе — через сто лет», «Пригвождена» — и вполне понятны и полны ненаигранного чувства. Стихи эти к тому же носят характер своего рода политической декларации, призванной объяснить советскому читателю, под каким знаменем шел и идет автор. Увы, объяснение это вряд ли годится, чтобы переслать его по адресу. Ожидание такого объяснения от поэта — законно. Поэт предлагает книгу, в значительной своей части составленную из стихов, написанных в эмиграции и уже напечатанных в его сборнике «После России», вышедшем в эмигрантском издательстве. Широкий читатель всего этого, конечно, может и не знать, но поэт сам начинает с того, что прозрачными намеками заговаривает с ним об этом. О чем же говорит он? Прежде всего он говорит о своей политической нейтральности. Обращаясь к своему перу, поэт говорит:

Но ты, в руке продажного писца

Зажатое! Ты, что мне сердце жалишь!

Непроданное мной! внутри кольца…

Ты — уцелеешь на скрижалях.

Поэт говорит, что он никому не продал своего пера, что сегодня его, может быть, и не поймут, но в веках, в будущем его правда дойдет. Недаром он обращается к своему читателю «через сто лет». «Внутри кольца», то есть внутри своих мыслей и чувств, отправленных в кольцо стиха — поэт был правдив.

Разумеется, каждый поэт вправе устремляться мыслию к будущему читателю, назначая для встречи с ним «стендалевский» классический срок в сто лет или сокращая его своим нетерпением и уверенностью («Нет, верю, не пройдет бесследно все, что так в жизни любил…», — писал Блок). Но стоит ли отказываться от встречи, от горячего разговора и с современным читателем, со своими современниками? Разговор через голову сегодняшнего читателя с неким будущим «через сто лет» вызывается еще и потому, что автор хочет как-нибудь обойти «окольным», «косвенным» путем «проклятый вопрос» — куда ты сегодня звал, с кем шел? Увы, тезис автора о политической нейтральности («непроданности») пера противоречит фактам. Не потому ли с большой страстью Марина Цветаева говорит о себе:

Пригвождена к позорному столбу

Славянской совести старинной,

С змеею в сердце и с клеймом на лбу,

Я утверждаю, что — невинна.

Я утверждаю, что во мне покой

Причастницы перед причастьем.

Что не моя вина, что я с рукой

По площадям стою — за счастьем.

Субъективно, может быть, это и так, но тогда у читателя рождается законный вопрос: кто же виноват в том, что поэт с протянутой рукой стоит за счастьем, что он чувствует себя так, точно пригвожден к какому-то столбу? Кто виноват в этом? Еще меньше читатель, строитель социалистического общества, может взять эту вину на себя. Уж он, как говорится, «ни сном, ни духом» не повинен в судьбе поэта. И на жалобу поэта хочется ответить словами Лермонтова: «К чему мятежное роптанье, укор владеющей судьбе? Она была добра к тебе, ты создал сам свое страданье». Как на свое оправданье поэт указывает не только на внутреннюю тишину, «покой причастницы перед причастьем», но и на свою бедность:

Пересмотрите всё мое добро,

Скажите — или я ослепла?

Где золото мое? Где серебро?

В моей ладони — горстка пепла!

И это все, что лестью и мольбой

Я выпросила у счастливых.

Когда Маяковский говорил о себе «мне и рубля не накопили строчки», этим он защищался от враждебных обвинений в том, что его служение революции было корыстным, «продажным». От каких обвинений защищается М.Цветаева? Разве кто-то ее обвинял в корысти и тем более в политической продажности? То-то и печально, что политическое самоопределение поэта ассоциируется у Цветаевой с каким-то «осквернением» лиры, с потерей ею независимости. Так бывает, когда поэзия становится слугой кошелька, но никогда не бывает, если поэзия становится голосом революции, народа.

Советский читатель не будет поминать Цветаевой «старые грехи» и не будет требовать от поэта самооправданий за прошлое. Советский читатель будет ждать от поэта, когда он заговорит напрямик о том, к чему он пришел, а еще больше будет ждать того, чтобы талант поэта включился живым, родственным образом в дело, которое ныне творит его родина.

Из всего сказанного ясно, что в данном своем виде книга М.Цветаевой не может быть издана Гослитиздатом. Все в ней (тон, словарь, круг интересов) чуждо нам и идет вразрез направлению советской поэзии как поэзии социалистического реализма. Из всей книги едва ли можно отобрать 5–6 стихотворений, достойных быть демонстрированными нашему читателю. И если издавать Цветаеву, то отбор стихов из всего написанного ею, вероятно, не должен быть поручаем автору. Худшей услугой ему было бы издание именно этой книги.

19 ноября 1940 г.

РГАЛИ, Фонд 1604. Оп. 1. Ед. хр

Конец конструктивизма

К предстоящему пленуму РАПП

Пленумы РАПП становятся для всей советской литературы событием, устанавливающим веху в ее дальнейшем развитии.

Политический анализ пройденного этапа, оценка литературных фактов в свете требований реконструктивного периода, дискуссия о творческом методе пролетлитературы, все что развернется на пленуме, все это требует приведения в окончательную ясность своих формулировок. Пленум многому уже сможет подвести окончательные итоги. Одним из таких вопросов, где уже можно поставить резолютивную точку, будет конструктивизм. Вот почему я считаю необходимым вернуться к нему, хотя лично для себя считаю этот период давно законченным.

Вернуться к конструктивизму нужно также и потому, что конструктивизм в целом явился одним из наиболее ярких обнаружений в литературе классово-враждебных влияний.

Обстановка сегодняшнего дня, обострение классовой борьбы требуют, чтобы главный огонь был открыт направо. Это, во-первых.

Во-вторых, ошибки конструктивистского типа далеко не изжиты не только в попутнической, но и в пролетарской литературе. Опасность эта вполне реальна. Л. Авербах был совершенно прав, когда так ставил вопрос в своей статье о задачах литературной политики в «Правде».

В-третьих, лично для себя я считаю совершенно необходимым занять по отношению к конструктивизму наступательную позицию. Не только отказываться от своих старых ошибок, — этого мало для того, чтобы ставить перед собой задачу занять место в ряду пролетарских писателей, — надо вместе со всей пролетлитературой повести борьбу против конструктивизма.

Чтобы прояснить картину и восстановить «историю дела», я должен ответить примерно на следующие вопросы:

1 Была ли правильна критика конструктивизма?

2 Почему мы совершили эти ошибки?

3 Куда они ведут?

4 Что мы считаем неправильным в критике нас?

5 Каковы пути нашей дальнейшей идеологической и творческой перестройки?

ОШИБКИ  КОНСТРУКТИВИЗМА

Расценить ошибки конструктивизма, как ошибки классово-враждебного порядка, казалось бы, сказать тем самым о существе их. Но этого мало. Надо разобрать составляющие звенья, приведшие к этим ошибкам. Критика конструктивизма была в общем единодушна за вычетом разнообразной риторики, которая к делу не относится. Наиболее полно и серьезно разобрали наши ошибки тт. Вардин и Ольховый. Б. Ольховый написал так: «Задачи социалистического строительства он (литературный конструктивизм) понимает, просто, как задачи подъема техники и культуры в технически и культурно отсталой стране. Эти культурнические, «конструктивные» задачи здесь как бы противопоставляются задачам политическим, «разрушительным». Откуда берется такое совершенно неправильное и как две капли воды напоминающее сменовеховство противопоставление? А вот откуда. Зелинский понимает, что социалистическое строительство в нашей стране сопряжено с немалыми трудностями. Но он видит лишь одну сторону этих трудностей— «мужицкое нутро Руси» — и не видит другой их стороны, связанной, конечно, с первой — того, что социалистическое строительство немыслимо без наступления на капиталистические элементы, что поэтому задачи борьбы неотделимы от задач строительства» («Ha злобу дня»). Примерно то же пишет и Вардин. Были ли в моей статье «Конструктивизм и социализм» (о которой главным образом речь) поводы для таких выводов? Да, были. Конечно, субъективно, я думал иначе. Я, как мне казалось, правильно расставил силы на основе классовой борьбы. Но вот И.Вардин, выписывая мои формулировки о «невозможности линейной надстройки капитализма до социализма без коренной перестройки первого, без закладки нового фундамента, опирающегося на более широкую межклассовую человеческую базу» («Бизнес») и т. д., все же остается неудовлетворенным и неубежденным. «Тут кое-что подмечено верно, замечает Вардин, но далеко не все» («На литпосту» № 9 1929 г.).  Вардин фразу за фразой переворачивает всю мою статью сверху донизу и не находит правильных формулировок, идей, которым можно было бы дать большевистский пропуск. «Дух технической эпохи, пишет Вардин, захватил его (Зелинского) настолько, что он оказывается неспособным нащупать основное, действительно центральное, действительно решающее. Он, — как сказал бы Ленин,— только «губами» признает революцию, революционную борьбу масс, но видит, чувствует, восторгается техническими успехами вообще. «Комсомольская Правда» сказала так: «Оговорки сами по себе, а попытка обосновать новое «мировое» миросозерцание сама по себе».

Теперь, в свете ожесточенной классовой борьбы, когда действительность этой борьбы сквозь «голую технику» показала клыки вредителей, — слышно, что о с н о в и а я-то интонация моей статьи была не большевистской интонацией, что не даром то, что я считал за положение «мимоходом» оговоренное (как само собой разумеющееся), было понято только как оговорка, что «дух»- то был не тот, чужой дух. В объяснение (не в мою защиту) говорили три обстоятельства: 1. Сборник «Бизнес» был сдан в Госиздат за полтора года до выхода в свет. Моя статья писалась до XV съезда партии, где борьбе с правым уклоном дан был сигнал, где резко политически оформилось наступление на капиталистические элементы. 2. Статья моя не имела отнюдь публицистической установки, не задавалась четкими политическими формулировками. Она предваряла художественный материал и сама на него опиралась. 3. Последний момент подтверждается еще метафорическим строем статьи.

Все эти три момента не были учтены критикой. Теперь ясно, что это было справедливо. Важно было расшифровать классовый политический смысл ошибок, которые были скрыты под общими рассуждениями. Важно было ценой хотя бы некоторого огрубления, «разъяснения» конструктивистов направо, вскрыть опасности перерождения, сползания на чуждые позиции, — что несомненно было заложено в основе конструктивизма. Начиналось социалистическое наступление, разгоралась классовая борьба, и в этой обстановке во сто крат важнее стилистического миндальничания была прямая, акцентированная на классовой борьбе, постановка вопроса. А вот акцентa - то этого у нас и не было. Взять хотя бы простой пример — с заглавием сборника «Бизнес».

Ну ясно, что это метафора. Нельзя делать своим знаменем в советской социалистической стране делячество. Ясно, что слово это по субъективному  намерению взято было для «остраннения», не в прямом, а в переносном смысле. (Бизнес—не как социальная, а как техническая категория.) Меня упрекали (С. Малахов) даже в «безвкусии» этого словоупотребления. Но не в   этом суть. Тут-то я бы мог сослаться на человека со вкусом — на самого Маркса, который однажды написал в письме к Энгельсу (от 1863 г.): «Прямо ужасно чувствовать себя в течение половины жизни зависящим от помощи другого. Единственно, что поддерживает мой дух, — это мысль, что мы оба компаньоны в предприятии, и на мою долю падает теоретическая и партийная работа нашего «бизнеса». Ты сам согласишься, я полагаю, что просто с коммерческой точки зрения чисто пролетарский образ жизни не подходит для нас». Энгельс, как известно, был «коммерсантом» (хотя и поневоле). И письмо Маркса — локально организованный разговор в терминах профессии адресата. Разумеется, Энгельсу и в голову не могло притти, что его бескорыстный друг, отдавший всю свою жизнь на дело рабочего класса и живший почти нищенски, говорит о «бизнесе» и «коммерческой точке зрения» в прямом смысле. Ирония этой метафоры оправдывалась всем характером их интимной дружеской переписки.

Другое дело, когда мы с такой метафорой адресовались к широкому советскому читателю. Да еще в какое время!

Во время обостренной классовой борьбы. Тут оказалась наша политическая нечуткость, политическая нечеткость конструктивизма. Таким образом, одно из отправных положений конструктивизма: «идея социализма сейчас для нас, в первую голову, — идея гигантского технического наступления на природу» Положение это совершенно неверное — лежало в природе всей нашей творческой концепции, в глубине конструктивизма. Хотя мы одно время склонны были думать, что это не так, ссылаясь на то, что слово «сейчас» относится к 1927 году (когда статья была написана, когда не било еще такого обострения классовой борьбы). Я привожу здесь эти соображения, чтобы вскрыть не только их ошибочность, но и показать маршрут своего отступления от этих позиций, ход самооправданий. Не они, разумеется, интересны читателю сами по себе (кому какое дело до субъективных намерений и «переживаний» авторов!). Важно здесь выявить именно опасность промежуточной формы, идеологическую порочность попытки оправдываться задним числом "историческими обстоятельствами". Но дело в том, что тогда не было такого обострения классовой борьбы. Классовая борьба и тогда была основой большевистской политики и социалистического строительства И мы действительно внутренне ее относили  куда-то в сторону, "Признавали" ее скороговоркой. Но марксистская критика оказалась более дальновидной «Технический уклон» действительно у нас имелся Он «сочетался» потом с фиксированием своего интеллигентского происхождения, которое силою вещей превратилось в ориентацию и тем самым в метафизическое отделение себя и своих задач от задач рабочего класса.

Ошибочная идеологическая установка гораздо резче проявила себя в творчестве некоторых конструктивистов. «Пушторг" Сельвинского в этом смысле, несмотря на ее субъективно революционные намерения автора, содержит элементы прямого противопоставления интересов интеллигенции и пролетариата. Наконец сама тема «Пушторга» - прометеевы страдания спеца Полуярова, прикованного к скале бюрократизма и терзаемого мещанином с партбилетом Кролем, - сама эта тема оказалась более чем не современна. На поверку оказалось, что Хлестаковых и мещан Кролей из партии повычищали, а честные Полуяровы вовсе не сдали своих жизненных позиций перед трудностями, но многие сами пошли в партию. Зато обнаружилось другое, гораздо более важное и классовом смысле явление.  Многие социальные «друзья»  Полуярова начали потихоньку и где можно выпускать кровь не у себя, а у рабочего класса. Обнаружилось вредительство. Реконструктивный период, обострение классовой борьбы сразу отбросило. отнесло в сторону то, что пыталось за держаться посередине. Переходничество. социальная подоснова конструктивизма стала лезть, что называется, по всем швам. «Бизнес" (по возникновению этого круга идей) был целиком связан, говоря словами Сталина, «с той полосой развития, которая уже пройдена и которая называется периодом восстановления народного хозяйства, когда строительство шло мирным путем, так сказать в порядке самотека, когда не было еще тех классовых сдвигов, которые имеются теперь, когда не было еще такого обострения классовой борьбы, которое мы наблюдаем теперь" («о правом уклоне в ВКП(б)". —- «Бизнес" был силою вещей отнесен направо, как отнесена направо помимо нашей воли вся  наша позиция.  «Бод"  в этом смысле уже является мещанским округлением тех настроений» что У Багрицкого возникали из чувства бездорожья, социальной неустроенности: «Мы ржавые листья на ржавых дубах».  С подобных позиций,. ощущая  свою социальную недоброкачественность,  Луговской обращался к республике: "Возьми меня в переделку и двинь, грохоча, вперед».

Как поступили сами конструктивисты — об этом ниже. Но конструктивизм стал в глазах общественности совокупностью только отрицательных признаков. На весах классовой борьбы они перевесили. А остальное не важно.  В принципиальном споре оговорки не считаются. Конструктивизм стал символом буржуазного деляческого перерождения, эстетского загнивания, идеалистических срывов, ошибок и т. д. Мы бы совершили еще большую ошибку, пытаясь отмывать конструктивизм от сальных пятен мещанства. Дело глубже. Нет, нечего щадить «содом и гоморру» наших срывов в буржуазную идеологию, ради наших «праведников"; творческих или теоретических достижений. Надо закрепить за конструктивизмом только его ошибки, его отрицательную репутацию и сказать: да, конструктивизм в целом —- это не наше течение, это дорога буржуазного, устряловского перерождения. Найдутся «умники» и пошляки, которые наверно пытаются упрекнуть меня в некоем «гибельном восторге» разрушения того, что созидал. Но сахар, подмоченный водой, еще годен к употреблению. Сахар же, подмоченный керосином, не годится. Конструктивизм «подмочен» керосином — чуждой враждебной идеологией. Лучше отказаться от него целиком, развернув свои творческие возможности на другой социальной базе, нежели механически пытаться отделять нитки белые и красные.  Ибо крах конструктивизма был предопределен крахом иллюзии с об интеллигенции как самостоятельной классовой прослойки,  на которую он опирался. К цепи ошибок конструктивизма («Бизнес", «Пушторг», «Командарм 2», «Бод», многие вещи Багрицкого, Луговского, Инбер, Габриловича) надо прибавить еще и литературоведческую работу, «Поэзия как смысл". Я считаю, что во многом это формалистская, идеалистическая работа Таким образом конструктивизм в целом и его теория и практика — содержал я себе противоречивые элементы а его сердцевина была не пролетарской. «Комсомольская правда» по-моему правильно поставила здесь вопрос о равной ответственности в этом смысле и теории и практики конструктивизма. И попытки унести из-под удара творческие ошибки, сдав атакованную «идеологию», должны быть разоблачены и осуждены. Такую  попытку произвел в своем докладе на вечере конструктивистов  в Политехническом музее после и прошлогоднего пленума РАПП проф В. Ф. Асмус (одни из членов б. ЛЦК). Тов Асмус попытался искусственно отделить теорию от практики, замолчав ошибки даже «Пушторга". Любопытно, что в то время как мы сами расценили это выступление как половинчатое, ошибочное, некоторые критики, как напр. М. Бочачер, в свою очередь пытались затемнить эту ошибку тов. Асмуса, противопоставляя его «стопроцентную линию» остальным конструктивистам. Кому же, как не нам самим, отстаивать свои достижения, но мы уже в тот период считали более важным (это диктовалось потребностями момента, то есть логикой классовой борьбы) признать и подчеркнуть свои идеологические ошибки. Их наличие по нашему мнению заслоняло то положительное, что было у конструктивистов (об этом позже). И политически было важно сначала разделаться с ними. И, признаться, мы с удивлением выслушали доклад тов. Селивановского на февральской конференции МАПП, где говорилось о нашей фактической гегемонии в поэзии. С удивлением потому, что мы-то сами тогда были настроены к себе гораздо более критически, о чем и заявили в специальной декларации на конференции. Для тщеславных людей утешение: мы распустились в зените «славы», на Эльбрусе «достижений».

Сомнительное утешение. Мы приготовились проглотить хинин наших ошибок (не будем лицемерить, неприятно в них признаваться) таковыми, как они были, и сладкая облатка Селивановского уже никого не устраивала.

КАК ВОЗНИКЛИ НАШИ ОШИБКИ. ИСТОКИ КОНСТРУКТИВИЗМА

Конструктивизм возник и оформился как типичное литературное течение восстановительного периода, который Сталин определил как период «самотека, когда еще не было такого обострения классовой борьбы». Гражданская война победоносно была закончена. Пролетариат приступил к расчистке фундамента для грандиозной социалистической стройки. Это было время, когда, казалось, контуры грядущего мира непосредственно обращались к «мускулам». Строить и строить. Скорее и скорее. Мысль после годов разрухи с охотой обращалась к арсеналу организации, дела, созидания. Конечно, ясно было и тогда, что это созидание и это дело ничего не имеет общего с «делом» там, на капиталистическом Западе. Но потребность пустить в ход мускулы рабочих и колеса заводов вызывала всеобщую тягу к вопросам организации, восстановления пока разрушенного. С другой стороны, все наше историческое наследство не оставило нам прочных, вошедших в быт навыков строительства. Ведь и разрушение есть двоякого рода. Рука, разбивающая сейчас старый дом, не зудит анархической удалью. Она классово целеустремленна. Она разрушает старое именно потому, что строит новое. Но тогда, 3—4 года назад, еще жива, в окружении мелкобуржуазного крестьянского моря, была опасность субъективной инерции военного разрушения, мелкобуржуазной, босяцкой, «революционности». В литературе она тогда проявилась хотя бы в лефо-футуристических лозунгах: «смерть искусству», «почему не расстрелян Растрелли» и т. д. Конструктивизм возник в противовес этой футуристической, люмпен-лефовской линии.

Над этими вопросами давно задумывался не кто иной, как Ленин. В марте 1918 года, в разгар еще гражданской войны, Ленин пишет статью, посвященную задачам хозяйственного строительства, трудовой дисциплины и социалистического соревнования. Ленин выбрасывает лозунг, который тогда (то есть в эпоху классовой борьбы с оружием в руках), казалось, не должен бы стоять на первом плане. «Лозунг практицизма и деловитости,—пишет Ленин,—пользовался небольшой популярностью среди революционеров. Можно сказать даже, что не было среди них менее популярного лозунга. Вполне понятно, что пока задача революционеров состояла в разрушении старого капиталистического общества, они должны были относиться к такому лозунгу с отвращением и насмешкой, ибо на практике под этим лозунгом пряталось тогда в той или иной форме стремление примириться с капитализмом или ослабить натиск пролетариата на основы капитализма, ослабить революционную борьбу против капитализма. Совершенно понятно, каким образом дело должно в корне измениться после завоевания власти пролетариатом, после обеспечения этой власти, после приступа к работе в широком масштабе по созданию основ нового, то есть социалистического общества. Мы и теперь, как было отмечено выше, не в праве ни на волос ослабить ни своей работы по убеждению массы населения в правильности наших идей, ни своей работы по разрушению сопротивления зксплоататоров. Но главное в исполнении этих двух функций нами уже сделано. Главным и очередным является теперь лозунг именно практичности и именно деловитости». И дальше Ленин снова подчеркивает и выпячивает эту идею: «Мы должны теперь поставить, как свою первую, очередную и главнейшую задачу — именно практичность и деловитость организационной работы. Дело идет сейчас именно о том, чтобы со всех сторон приняться за практическое возведение того здания, план которого мы уже давно начертили, почву под которое мы достаточно энергично отвоевывали и достаточно прочно отвоевали, материал для которого мы в достаточном количестве собрали и которое надо теперь, окружив его подсобными лесами, одевшись в рабочую одежду, не боясь испачкать ее во всяких вспомогательных материалах".

Если мы хотим произвести марксистский анализ явления, мы должны развернуть его во всей конкретности. Так, раскрывая термин «конструктивизм», мы должны прежде всего указать на его двойственную природу, вскрыть диалектику движения, указать на опасности, таящиеся в его идеологической промежуточности, ударить по ошибкам.

Пикантно отметить, что наиболее «беспощадна» по отношению конструктивизма была критика... двух «гуманистов» — Лежнева и Тальникова. Самое клеветническое, лично раздраженное, нетерпимо-лживое из того, что было написано по нашему адресу, — это было произведено упомянутыми «гуманистами». Тальников — так тот даже комично призывал Госиздат (в «Искусстве» № 5—6) не издавать конструктивистов. Именно Лежнев определил конструктивизм только как спецовскую устряловщину, а нашу поэтику—как «выжимку спецовства». Впоследствии это определение было подхвачено Жаровым и Уткиным, а затем стало ходовым определением конструктивизма группой их товарищей. Остановлюсь на одной из статей в «К. П.» Чернакова. Эта статья была напечатана уже после роспуск а ЛЦК и образования Бригады М1, после вхождения половины членов ЛЦК в РАПП, после полного признания нами своих ошибок. Чернаков не удовлетворен сделанным. Он требует переквалификации конструктивизма. Конструктивизм, по его мнению, это глубоко реакционное течение, полное «явно выраженных элементов «устряловщины», органической неприязни и враждебности к пролетарской диктатуре в вопросах политики («Комс. Правда», № 128, от 1/VI—1930 г.). Автор статьи сообщает читателям, что это положение доказала марксистская критика» (как она «доказала», мы читали выше). Образование рабочей бригады и роспуск ЛЦК он рассматривает как «приспособленчество» и требует еще раз — «совершенно недвусмысленно отказаться от своих ошибок».

Нечего сказать, хорошенькие «ошибки» требует признать Чернаков. Вы только вдумайтесь в смысл этого обвинения. Что  значит «органическая неприязнь и враждебность к пролетарской диктатуре в вопросах политики»? Политическая безответственность подобного в высшей степени серьезного заявления не нуждается в доказательствах. «Органическая враждебность к диктатуре пролетариата» — это уже не «ошибка», и признания в таких «ошибках» нужны так же, как мертвому кадило. Поразительно, как это РАПП принял в свою среду семь человек из этой публики. Примеров подобной политической трескотни можно привести сколько угодно. В ее основе лежат разные мотивы. В обстановке, когда о конструктивизме можно безнаказанно писать что угодно, естественно может расцвести самый грубый перехлест политических обвинений на почву литературного движения, самая неприкрытая демагогия.

Признаюсь я,

Мы были виноваты

В том, что не раньше

Умерли они.

(Жаров)

Но какой политический смысл этой поистине «охоты за черепами», — так надо назвать некоторые выступления против конструктивистов, имевшие место на страницах «Комс. Правды»? Представим на минуту, что все сказанное Чернаковым соответствует действительности. Что мы должны делать? Нам говорят, примерно, следующее:

— Признайте себя контрреволюционерами. людьми «органически враждебными пролетарской диктатуре». Признав эту «ошибку», вы должны умереть (литературно, политически, наконец, физически— по рецепту Жарова), вы должны замолчать. Рыпаться, перестраиваться нечего,— это «приспособленчество».

Что это такое, как не прямое толкание к литературно-политическому самоубийству?

Что это такое как не «охота за черепами»^[1]? «Охота» эта кстати разгорелась в момент нашей перестройки, признания своих ошибок. И разве не является она поддержкой «тактической» линии, ну хотя бы... «Перевала». В самом деле, на кой шут признавать свои ошибки, пытаться творчески переделать свое нутро, искать в литературе правильный пролетарский путь? Уж не лучше ли, как «Дон-Перевало», все в той же позиции на камне сидеть? Не успеешь рта раскрыть, как тебе подсыпят новых «ошибок», от которых потом век не открестишься. Вместо того, чтобы продвинуться вперед, тебя отбросят назад. Не лучше ли «помалкивать» вроде перевальцев?

Стремление замолчать сегодняшний день и бить по-вчерашнему, выдавая его за настоящий, — это значит искусственно сдерживать классовые сдвиги в литературе, это значит дезориентировать все попутничество. Разве такая политика не является грубым нарушением директив партии в области литературной политики? Позиция, которую заняли некоторые товарищи в отношении конструктивистов, опорочивает самую необходимость идеологического приближения советских писателей к пролетариату. «Сюда попутчикам входа нет, — пишет Чернаков на дверях пролетлитературы. Что это как не перелицованная переверзевщина (тезис о социальной обреченности писателя)? Немудрено, что Пир, Чернаков, Жаров и пр. в компании против конструктивистов почти текстуально совпадают с... Лежневым. Недаром обвинения  в «приспособленчестве мы слышали со стороны «Перевала» также и по адресу Огнева, Леонова, Олеши.

Ультралевые» фразы фатально совпадают с правыми интересами и намерениями — ошельмовать, дискредитировать людей, которые хотят приблизить свое творчество к пролетариату.

Таким образом я формулирую: «Комсомольская правда» своевременно и правильно забила тревогу, начав кампанию против конструктивизма. Но затем правильно начатое в классовом смысле дело было перегибами в выступлениях Пира, Чернакова и др. смазано.

«НОЖНИЦЫ»

Таким образом основными ошибками названных товарищей были: 1. Утверждение, что конструктивизм не был попутническим течением и находился за пределами советской литературы («органическая враждебность»... и т. д.). 2. Что конструктивизм был монолитной, законченно враждебной пролетариату оформленной идеологией. 3. Что всякие попытки отсюда конструктивистов двигаться к пролетариату являются приспособленчеством. Теперь спросим себя: каким образом конструктивизм на коротком протяжении (в течение одного года) стал получать такие противоположные по смыслу квалификации — от «одного из самых близких пролетариату течений в литературе» до «реакционной и враждебной школы»? А на какой почве возникли перегибы?

С одной стороны, мы здесь имеем в литературе отражение «левацких» перегибов и уклонов, которые имеют место и в других областях. С другой стороны, ходом классовой борьбы, как я писал выше, ошибки конструктивизма прояснились как тенденции, как цепь ошибок, превращающаяся в линию, объективно отражавшую напор классово враждебных элементов. Вот это и могло послужить материалом для «левацких» ошибок в отношении конструктивизма. Их смысл в том, что здесь начисто зачеркивалась и двойственная, мелкобуржуазная подоснова конструктивизма и совершенно игнорировался такой фактор, как субъективные устремления конструктивистов, их постоянная готовность ставить свое творчество на службу пролетариату, их постоянная активная направленность в эту сторону.

Здесь мы упираемся в своеобразные идеологические «ножницы». С одной стороны, конструктивисты всегда были готовы сделать свое творчество классовым оружием пролетариата, а с другой стороны, объективно это творчество не раз становилось или могло становиться орудием в руках враждебного класса (например «Бод» или «Пушторг»).

Могут ли на самом деле существовать «ножницы» между субъективными устремлениями и творческими результатами? Конечно, художественное творчество совершенно отличная среда для проявления в ней человеческих устремлений нежели, например, политическая деятельность или партийная работа. Если в политике человек говорит одно, а делает другое, то это квалифицируется как двурушничество. В художественной литературе же дело обстоит значительно сложнее. Спецификум художественного произведения может (это не значит, что всегда должен) преломить или исказить субъективные намерения автора.

Из истории литературы можно привести немало примеров (Толстой, Гоголь), когда произведение по своему воздействию на читателя и своей общественной роли оказывало действие как раз обратное авторскому устремлению и замыслу. Там художник (напр. Гоголь) становился выше политика. У нас оказалось наоборот — художник оказался ниже политика, ниже субъективных устремлений.

Но на самом деле такого абсолютного разрыва «ножниц» между с убъектив ными устремлениями и творческими результатами не существует. Они находятся в тесном диалектическом взаимодействии. Одно тянет другое. Да и самый этот разлад отражает всегда действительно существующий «разлад общественный», то есть классовую борьбу. У большинства писателей-попутчиков (да и не только попутчиков а многих крестьянских и даже пролетарских писателей) этот «разлад», классовая борьба идет внутри. Система творческих рефлексов, сложившаяся в условиях старого капиталистического общества, старых производственных отношений социальная детерминированность, культурное наследство, творческий метод — все это давит самым непосредственным образом на мировоззрение, на художественную ориентацию в действительности. Классовая борьба, развертывающаяся на этой арене собственно и составляет содержание перестройки. Перестройка и заключается в постепенном складывании, формировании новых рефлексов, нового творческого метода под влиянием столкновения с новой идейной направленностью человека под влиянием целого ряда воздействий извне. Вот почему нельзя зачеркивать субъективную устремленность человека. Она так же подтягивает к себе всю его природу, как, напротив, эта природа может тянуть за собой.

Очень хорошо, что большевистская критика ударила нас за наши срывы и ошибки. Этим она помогла нам отделиться от «роковой черты» (реакционности) и усилила в  нас самих влияние именно субъективного фактора. Именно потому, что в конструктивизме были элементы, на которые можно было опереться, именно потому могла идти речь о перестройке. Именно потому критика нам лично помогла оздоровиться, выпрямиться (стремиться стать по крайней мере на этот путь). Вместо подавленности, дезориентированности, мы восприняли критику как помощь.

В отношении конструктивизма можно построить такую схему: конструктивизм всегда хотел быть орудием в руках рабочего класса: объективно  становился иногда орудием в руках враждебных социальных слоев; мог, имел в себе зародыш, чтобы превратиться в идеологию устряловской интеллигенции. Теперь подставьте сюда классовый фон, вредительство, обнаружившееся именно среди высшей технической интеллигенции, и вы ясно представите, на какой опасной идеологической дороге стояла одна нога конструктивизма, какие действительные жесткие опасности вскрылись в тех тенденциях делячества и затушевывания классовой борьбы, что проявил конструктивизм. Со всей ясностью мы должны это сказать и, осознав это, приложить все силы, чтобы помочь пролетарской литературе окончательно покончить с этими тенденциями, окончательно разгромить установки, которые пытаются смазать значение классовой борьбы. Всякий честный попутчик из советской интеллигенции на примере конструктивизма может сделать вывод также и для себя, — что ничего не может быть вреднее, как попустительствовать своим «интеллигентским настроениям» культурного обособленчества от рабочего класса, оформляя это в интеллигентских темах, интеллигентском идеологизировании и т. д. Что все это оформляет тенденции, объективно враждебные пролетариату и в обстановке обостренной классовой борьбы отбрасывает назад. Что, напротив, только отказ от своих специально интеллигентских мотивов, только участие своим творчеством рука об руку с рабочим классом на фронте классовых оев за построение социалистического оощества, только это дает настоящий выход для творческого роста и расцвета писателя.

Значит и в прошлом нельзя было квалифицировать конструктивизм (как это делали Вардин и Ольховый) «одним из наиболее близких пролетариату попутнических течений в литературе»? Нет, можно было. Потому что другая нога стояла целиком на позициях пролетариата и, как действительность показала, стояла гораздо прочней (в соответствии с выраженной критиками надеждой). Какой же творческий материал (кроме субъективной устремленности) послужил основанием для такого вывода? Сюда кроме сборника «Госплан литературы», «Улялаевщины», многих произведений Луговского и Багрицкого надо отнести также и целый ряд положительных высказываний в других произведениях.

Но я бы теперь сказал так — недостаток руководства в прошлом со стороны литобщественности, недостаточная настороженность, недостаточная критика прошлых ошибок конструктивистов, готовность субъективные высказывания принимать часто за подлинную близость — все это впоследствии нам же затруднило изживание своих ошибок. То, что вначале казалось «близким», потом оказалось «далеким». Конструктивизм, бывший «близким», затем проявил черты реакционные, задерживающие развитие советской литературы. С этим надо было повести самую беспощадную борьбу. И здесь «Комсомольская правда» оказала несомненную пользу не только всей советской общественности, но и нам, бывшим конструктивистам..

ПУТИ ПЕРЕСТРОЙКИ

Что касается нас самих, то субъективная готовность и стремление стать в ряды пролетлитературы, перестроить свое творчество так, чтобы оно стало орудием пролетариата на фронте классовой борьбы, — эта готовность н е ослабевала у нас никогда. Вот почему, отбросив всякие ложные самолюбия, мы прямо и честно выступили с признанием своих ошибок еще на февральской конференции МАПП. Тогда же в развитие нашего заявления (а не до него, как писал т. Чернаков — «об уходе из ЛЦК отдельных поэтов, которые не смогли смириться (?) с мелкобуржуазной сущностью конструктивизма») часть конструктивистов, которая по своему творчеству могла сразу это сделать, вошла в РАПП. В общем в РАПП оказалась половина членов ЛЦК (Багрицкий с Луговским и вся молодежь: Цвелев, Лавров и др.).

ЛЦК был распущен и оставшиеся товарищи образовали смешанное литературно-общественное объединение — Бригаду M1. По своему замыслу Бригада М1 должна была стать путем вРАПП, организационной формой, облегчающей перестройку. В основу деятельности Бригады несомненно были положены здоровые идеи (это и было отмечено постановлением секретариата РАПП по поводу Бригады), а именно: коммунистическое руководство, тесная связь с рабочей общественностью, последовательная самокритика. По замыслу Бригада вовсе не должна была объединить только бывших конструктивистов. Это должен был быть своего рода «котел для переплавки» попутчиков. Для рабочей же части бригады участие в ней должно было помочь на практической работе включиться в литературный фронт.

Большая часть из поставленных задач оказалась не выполненной, что и вызвало затем кризис Бригады, несмотря на целый ряд ее достижений.

Статья эта была написана давно (в начале сентября 30 г.) и тогда же была сдана, но задержалась печатанием по техническим обстоятельствам. За это время произошел целый ряд событий во многом проясняющих положения этой статьи. И. Сельвинский опубликовал «Декларацию прав поэта», дающую материал для суждения о существе и темпах дальнейшей перестройки.

Достижения Бригады — произошел резкий перелом во всем характере работы. Писатели, вошедшие в Бригаду, были связаны с заводом, включились в общественную работу бок о бок с рабочими и т. д. Но, к сожалению, почти этим наши достижения и ограничились. Правда, за короткий период существования Бригады трудно было ожидать, что удастся вовлечь в ее работу более широкие рабочие слои, но не удалось привлечь также и других писателей из близкого попутнического лагеря. С другой стороны, одна из главных задач Бригады — необходимость дать развернутую и последовательную критику конструктивизма — тоже осуществлялась плохо (хотя бы и внутри, для самих себя). В связи с этим наметилось расхождение и среди руководства Бригады. Часть товарищей (как Зах. Бурас и Виктор Полонский) вовсе отошли от работы в Бригаде (неправильно считая это формой борьбы с ее недостатками). У других товарищей (Иосиф Генкин, А. Иоссль, М. Зотина) сказалась оторванность от массового литературного движения (от РАПП). Вот почему при самых добрых намерениях получались ошибки. Так готовность (в теории) встретить в творчестве бывших конструктивистов «конструктивистские хвосты» рисковала (на практике) превратиться в примиренческое отношение к этим остаткам конструктивизма. Конечно, «остатки» эти будут изжиты не сразу, и незачем здесь пришпоривать темпы. Но размеры этих «остатков» должны строго взвешиваться в каждом отдельном случае. Вот почему недоговоренность внутри Бригады относительно размеров этих «остатков» позволила ей одобрить печатание Сельвинским «Декларации прав поэта».

Каждому очевиден, конечно, крутой поворот, совершенный Сельвинским от «Пушторг» и «Командарма» к «Декларации». Переменилась вся внутренняя направленность поэта. Но нельзя же не видеть, что по существу Сельвинский в «Декларации» воспроизводит основные тенденции конструктивизма, за которые нас справедливо били. Как можно было проглядеть именно э т о ? «Декларация» заслуживает подробного анализа. К нему я еще вернусь в статье о творческом методе конструктивистов и поэтике («Поэзия, как смысл», «Кодекс конструктивизма» и др.). Я уже высказывался в печати против «Декларации».

В основном я присоединяюсь к статьям тт. Усиевич, Новича, Бачелиса. Здесь я укажу только на решающие ошибки «Декларации», которые именно и позволяют утверждать, что в ней Сельвинский еще в значительной мере стоит на позициях старого конструктивизма.

Это, во-первых, попытка перешагнуть настоящее с его кровавой классовой борьбой прямо к Будущему (у Сельвинского с большой буквы), а во-вторых, идеалистическое понимание сущности исторического процесса и роли пролетарского руководства («поменьше приказывай»).

Это является самым ярким доказательством отсутствия ориентации в «Декларации» на классовую борьбу и пролетариат как гегемон революции. Все остальное (интеллигентский язык, механистическое противопоставление жанров и т. д.) является или второстепенным или производным от этой основной ошибки, являющейся продолжением старых тенденций, со всей четкостью уже разоблаченных. Даже полемика с Маяковском, которая ведется не на должной принципиальной основе и в неподобающем тоне, могла возникнуть из непонимания именно этого основного момента. Маяковский нас справедливо бил (называя «индустряловцами») вовсе не из групповых соображений и не на почве литературного противопоставления своего агитжанра философскому жанру Сельвинского, а именно потому, что наш-то жанр не служил классовым целям пролетариата.

В «Декларации» есть однако один новый Г40мент, на котором надо здесь остановиться. Это, во-первых, горькое и вполне искреннее признание своих прошлых ошибок («но больно подумать, что вся моя жизнь была лишь каталогом сложных ошибок»), а, во-вторых, мотив патетики, стремления ярко воспеть дело социалистического строительства, победу пролетариата. Это новое, однако, тоже является своеобразным воспроизводством старой ситуации «ножниц». Субъективно рванувшись вперед, Сельвинский слишком добрососедски отнесся к своему наследству, не выполнив основного, решающего условия перестройки, а именно самокритики (в первую очередь внутренней, для самого себя). А без этого нельзя ставить перед собой задачу стать в ряды пролетарской литературы, нельзя всерьез говорить о перестройке. Таким образом все положительное, что можно извлечь из «Декларации», сводится к векселю субъективных устремлений. Но векселей этого рода было уже дано достаточно и ради него нельзя было вновь демонстрировать свои старые ошибки. Правда, новые заявления Сельвинского («я покрывал собой содом и гоморру») прозвучали в уже изменившейся обстановке, в момент резкой и окончательной дифференциации интеллигенции, и в этом их немаловажное политическое значение.

Критикуя Сельвинского, я отнюдь этим не хочу увести в тень свои собственные ошибки или ослабить свою ответственность. Срыв Сельвинского на «Декларации» послужит уроком так же и для всех нас и для «переходной братии» (то-есть попутчиков), от имени которой Сельвинский говорит в «Декларации». «Переходная братия» целиком присоединится к субъективным общественным устремлениям Сельвинского, но для себя сделает вывод: как не надо перестраиваться, каких ошибок ей надо избегать на путях перестройки. Перевальствующие «молчальники» отсюда может попробуют сделать «вывод», что «мы вам говорили, не ходите на эту дорогу (перестройки), ничего хорошего вас на ней не ждет». Мы должны ударить по таким разговорчикам. Мы должны разъяснить, что Сельвинский потому потерпел неудачу, что пока еще не стал полностью на дорогу перестройки, пока еще не осознал полностью классовый смысл своих прежних (и конструктивизма в целом) ошибок. Мы должны также сказать, что и этот срыв Сельвинского не закрывает перед ним дороги в дальнейшем.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Конструктивизм закончил свой круг. Возникнув как мелкобуржуазное попутническое течение, он продемонстрировал на своей судьбе судьбы всякого мелкобуржуазного течения, которое попытается ориентироваться на свое «переходническое» состояние. Ходом классовой борьбы, несмотря на самые искренние и горячие субъективные устремления в сторону пролетариата, всякий «переходник» будет неминуемо отброшен на грань враждебности и даже объективно поставлен по ту сторону баррикады, если попытается оформлять и фиксировать свое «переходничество». Называя свою статью «Конец конструктивизма», я не хочу этим сказать, что с ним вообще все покончено, что исчезли объективные причины, вызвавшие появление его на свет. Конструктивизм — реальная опасность, с которой еще не раз придется встретиться и международному пролетарскому литературному движению. На истории нашего конструктивизма еще будут воспитываться и новые пролетарские кадры литературы.

Дальнейшая попытка, собрав группу бывших конструктивистов в Бригаду, начать перестройку отдельно от общего фронта массового движения пролетлитературы, тоже окончилась неудачей. Отсюда надо сделать логический вывод, что перестройка не должна тоже идти в порядке своего отдельного душеустройства, а вытекать как следствие приложения своих сил и творчества на фронте классовой борьбы за пролетарскую литературу.

Называя свою статью «Конец конструктивизма», я хочу подчеркнуть, помимо установленного здесь, также и свою субъективную решимость одним ударом отрубить свое прошлое, занять по отношению к нему воинствующую позицию. Только этим я могу на деле помочь пролетарской литературе довести дело разоблачения конструктивизма до конца. Вот почему я считаю своей обязанностью продолжить свое выступление против конструктивизма, разобрав также подробно свои ошибки в книге «Поэзия, как смысл» и вскрыть порочность творческого метода конструктивизма. Только этим я могу нейтрализовать тот объективный вред, который, несмотря на субъективную преданность конструктивистов, мы принесли такими вещами, как «Бод», «Бизнес», «Пушторг», оформляя всевозможные интеллигентские настроения. Классовая борьба разодрала интеллигенцию резко на два лагеря, кроваво, непримиримо враждебно. Вся кровь мне бросается в лицо от общественного стыда и горя при мысли, что творческие искания литературного конструктивизма оказались объективно, хотя отдаленно, но в каком-то идейном «соседстве» с теориями вредительской интеллигенции, ибо под покровом спецовской аполитичности и делячества некоторыми высшими техническими кругами этой ишеллш опции творилось самое подлое, самое неслыханное, самое отвратительное дело подрыва социалистической стройки, завоеванной миллионами трудящихся в великой борьбе, с огромными жертвами. А ведь именно делячество (в «Бизнесе»), именно спецовская обособленность («Пушторг») в художественной литературе были отражены нами.

Если я позволил себе здесь высказывание субъективистского порядка, то я ни на минуту не забываю, что именно разрыв между субъективными устремлениями и творческими результатами был одним из главных наших пороков. Всякая дальнейшая творческая перестройка бывших конструктивистов должна свестись в первую очередь к устранению этого «разрыва». Всякая дальнейшая перестройка будет расцениваться только по этим о бъективным творческим результатам. И только в меру нашего действительного участия своим творчеством в классовой борьбе на литературном фронте будет определяться степень нашего приближения к пролетлитературе.

Поставленная перед собой большинством из нас задача — завоевать своим творчеством звание пролетарских писателей, конечно, теоретически достижимая задача. Но лично я хочу оттенить момент опасности ложных иллюзий в этом смысле. Будет нецелесообразным предаваться гаданиям на эту тему и ставить какие-то прогнозы, но срыв Сельвинского с «Декларацией» показал, что путь этот далеко не так легок, как некоторые себе это представляли. Наконец, кроме отдельных личных достижений здесь будут иметь значение и «внешние» причины, а именно справедливая настороженность советской общественности против творчества бывших конструктивистов, я подчеркиваю — справедливая потому, что, как показало все наше прошлое, субъективные устремления никак не гарантировали конструктивистов от самых тяжелых срывов. И здесь товарищеская, но жесткая критика может нам всем только оказать действительную помощь.

Корнелий Зелинский

От редакции.

Редакция отмечает положительное значение выступления К. Зелинского, означающего большой шаг вперед по пути самокритики. Это выступление должно привлечь к себе внимание советской общественности, так как оно помогает делу правильного понимания социального смысла конструктивизма и является симптомом изживания определенными слоями .интеллигенции иллюзий «самостоятельности» интеллигенции.

Положительное значение выступления тов. Зелинского подчеркивается еще и тем что в то время, как группировки вроде «Перевала» отделываются молчанием в ответ на справедливое возмущение советской общественности их все более классово враждебной пролетариату деятельностью — тов. Зелинский подвергает самокритике ошибки свои и своих литературных друзей. Самокритика должна стать одним из факторов перестройки попутчиков и приближения их к позициям союзников рабочего класса.

Редакция вместе с тем считает необходимым отметить ряд недостатков и противоречий в статье Зелинского. Так, правильно указывая на то, что те или иные произведения и теоретические выступления конструктивизма послужили орудием в руках классового врага, правильно указывая на мелко-буржуазную природу конструктивизма, Зелинский, однако, недостаточно подчеркивает важнейшую сторону дела, состоящую в том, что в самой психоидеологии конструктивизма имелись классово враждебные пролетариату тенденции. Дело отнюдь нельзя сводить к использованию отдельных произведений конструктивизма классовым врагом. Важно подчеркнуть буржуазную тенденцию в самом конструкти- ьизме, двойственность его природы. Неверно также утверждение, что конструктивизм «всегда хотел быть орудием в руках рабочего класса». В ряде произведений и теоретических выступлений конструктивистов была выражена тенденция противопоставления интеллигенции пролетариату, самобособления интеллигенции. Следует указать также на склонность Зелинского давать субъективные объяснения фактов, что связано с тенденцией противопоставления субъективных стремлений конструктивизма — объективному смыслу тех или иных проявлений конструктивизма. Это в известной степени объясняется желанием Зелинского показать читателю внутренний ход своей идейной эволюции.

Наличие этих и других недостатков и противоречий статьи не должно ослабить положительного смысла выступления Зелинского. Редакция подчеркивает политически честный подход Зелинского к своей прошлой деятельности в качестве одного из идеологов конструктивизма. Наличие такого подхода, надо полагать, обеспечит более последовательный характер обещанной Зелинским статьи с разбором ошибок его работ. Зелинский сумел понять, что объективно настроения аполитизма и пр., выражавшиеся конструктивизмом, в конечном счете ведут к идеологии вредительства, и нашел в себе мужество заявить об этом.

[Архив ИМЛИ ф403-II-9265

Машинописная копия с вклейками гранок с авторской правкой и подписью автора.

 8 августа 1930]

ГОНДВАНА

КОРНЕЛИЙ ЗЕЛИНСКИЙ.

Ученые, изучающие историю земли, назвали Гондваной великий материк древних палеозойских времен. Он существовал около миллиарда лет тому назад в экваториальной части земного шара. Гондвана простиралась огромным сапогом, похожим на Аппенинский полуостров. Южная Америка, южная часть Атлантического океана, Африка, Индостан, Индокитай, Малайский архипелаг, Индийский океан и Австралия спаялись в одну массу суши. Необозримая земляная ширь представляла благоприятные условия для возникновения и развития жизни. Горообразовательные судороги, остывающего земного шара и вулканические потрясения миллионами лет не встряхивали земляную кору. Внутренние области суши подолгу не подвергались опустошительным нашествиям морей. И вот тогда то жизнь вышла из воды на берег. Пеннорожденная, как Афродита, она не в образе древне-греческой богини, а в виде слизистого зародыша двинулась искать земного счастья, чтобы тысячелетиями толкаясь во все формы, выработаться в конце концов в человека. Гондвана – эпоха ящеров и первобытных теней. Длинные тонкие шеи динозавров вытягиваются над чудовищными тяжелыми телами. В узкой черепной коробке они поднимают немного мозга, как свечу над землей и мутно, тоскуя, глядят нам вослед. Эдуард Зюсс назвал Гондвану «убежищем жизни».

Образ Гондваны, отодвинутой мильонолетиями в неясную глубь, – романтический образ. А в романтике есть всегда «нас расслабляющий обман». Удивительно как идея «убежища жизни» бродит по всем ступеням старого мира. От народных сказок о тридесятом царстве с кисельными берегами до ученой геологии. Мысль от рабства и нищеты, тоскуя поворачивает голову и смотрит в туманную даль. Но в бедности нет романтики и ее утешения – ложь.

Поиски «лучшей жизни» выношены историей в русском крестьянине и дороги положены классовой борьбой. И здесь поиски  н о г а м и, уходом – ложная «романтическая» ветвь в нашем столь практическом народе. Ложная потому, что есть романтика и силы революции. Века нищенского и подневольного существования вырабатывали в бедняцко-середняцкой массе деревни не только взрывчатое вещество Емельяна Пугачева, но и стойкий «инстинкт» переселения. Идея крестьянской гондваны – убежища от боярских и господских насилий – идея далекого приволья, обилья и сытости с барщинных времен, как точно нательная ладанка передавалась деревенскими поколениями, чей гонимый удел было итти работать «на стан», в город, к помещику, к кулаку. Но всякие, странники Луки, ходоки и искатели, охотники за счастьем, все те, что норовили (конец текста отрезан)

голову их деревенского хомута, разносили по всей стране своего рода  п е ш и й  либерализм. Пешие либералы в зипунах и поддевках, не в переносном, а в буквальном смысле слова, пытались уйти от мрачной действительности царской деревни. Народники пытались идею крестьянской гондваны, идею мужицкого царства положить в программу своей партии. Впрочем нужно ли возвращаться к всевозможным буржуазным «поправкам» крестьянских восстаний.

Советское переселенчество коренным образом отличается от пешей «охоты за счастьем» в старые времена, а вернее от голодного бегства куда глаза глядят. Переселенчество теперь тесно связано не только с заселением неосвоенных земель, но в первую очередь с коллективизацией края, с планами его экономического развития. Да, само переселенчество теперь резко сократилось. И классовая изнанка его не та. Побежал из деревни кулак. Он, раньше с презрительной усмешкой взиравший на лапотное передвижение, теперь стал «романтиком», искателем «убежища жизни».

Я хочу здесь рассказать один любопытный случай переселения, а вернее круговращения человека. Переселение это не было вызвано никакими особыми экономическими причинами. Оно как бы являет собою чистый тип «безотчетных» поисков крестьянской гондваны, поисков предназначенного судьбой счастья. Толстой так думал, что в русском народе искони заложено свойство – искать, что думка-мечта о втором мужицком мире живет в каждом крестьянине. Так казалось. Так думал Толстой.

Года три тому назад крестьянин деревни Паншино (что возле Удомли) Самсон Михайлович Крылов объявил своим односельчанам, что он со всем семейством уезжает в Сибирь и распродает все имущество. Самсону Михайловичу, как и его жене Агафье Ефимовне, шел семьдесят седьмой год. Уже сыну их было свыше пятидесяти пяти лет. Хозяйство старика было бедняцким хозяйством. Четыре неизменных столп поддерживали его могущество: пятистенная изба, лошадь, корова и овца. Календарь жизни семейства Крылова крутился без отказа уже восьмое десятилетие с ровным бедняцким скрипом, как колодезное колесо. Из утра в утро Агафья Ефимовна перебирала корове титьки, как пяльцы, как четки, как жалобы на свою худобу. Дед курил махру, вязеву золку и мигал на белый свет. Сын добычествовал, хозяйствовал, ходил на станцию чай пить в трактир. Сумма сельскохозяйственного налога снижалась Крылову из года в год, и решительно не было никакой видимой причины его внутреннему беспокойству и охоте к «перемене мест».

Самсон Михайлович искал лучшей жизни. Он был так беден, что не мог составить себе представление о том что есть хорошая жизнь. Он садился на лавку. Он трогал ее руками. Он говорил: «Это моя лавка». Он перебирал вещи. Он бормотал: «Это моя пашня, это мой рогач, мой этот кнут, моя лохань, дуга, старуха». Потом Самсон Михайлович пугался. Он видел наступление колхозов. Ему говорили: «Это не твоя лошадь, это не твой рогач, это не твоя лохань и баба». Он прислушивался к рассказу сына, приходившего из трактира. Там сходились бороды. Там потели лбами. Там качали головой. Там ругались. Там думали и хрипели. Сын начинал пугать старика исподтишка, медленно со смаком. Он каркал как громкоговоритель: «Тебя отдадут в советскую богадельню. Голодный паёк тебе дадут». Старик сразу начинал потеть. В нем ёкало. Он потихоньку ерзал пальцами под лавкой. «Это не моя лавка». Сын, насладившись разговором, шел спать.

Старик думал. Он тужился. Он составлял понятие хорошей жизни. Ему не хватало материала. Он покрывался испариной. Круг жизни сужался. От всех вещей было отнято «мое». Ему было страшно. Кулацкие страхи раздули в нем под сединой пепла древний огонек гондваны. Дед решил – двигаться, ехать. Сила людских сдвигов, запавшая в Самсон Михайловича, страх перед колхозом укрылся в его подсознательной глубине. Наружу он показался «безотчетным», великим решением: искать убежища жизни.

Но идея пришла не сразу. Видно, ко всем страхам понадобилась многолетняя, переданная отцами работа сил, чтобы дед пришел к непоколебимому решению оторвать все свое существо, многочисленными нитями, связанное с его пропахшей гнильем и хлебом избой и пуститься в неизведанное, в непонятное и действительно бесцельное путешествие – «переселение». На все разумные и по-крестьянски совершенно неопровержимые доводы начинал чесаться, сопеть, завязывать и развязывать лапти, словом, старался погрузиться в неописуемую сеть ему одному надобных и понятных мелких и мельчайших движений и забот. И никакая сила не могла его тогда вызволить на чистое поле разумных, логических выводов. Отговаривали его и бедняки односельчане, напирая на то, что голодные годы прошли. Отговаривали и в ВИКе, выправляя ему документы.

‑ Да ты, Самсон Михайлович, в Наркомземе бумагу себе взял? Место ты себе определил? Едешь-то ты куда?

Самсон Михайлович отвечал утвердительно. Ссылался на сына. Но самое главное и сокровенное – то, что он таил всю жизнь и теперь решил выразить в своем путешествии, дед доверял движению руки. Он сгибал ее в локте, подымал, указывая куда-то пальцем. И ясно во всем деле было одно, что есть-де в Сибири страна, которой дадено владеть мужику, что где-то, допустим, тяпнешь топором или лопатой отсюда и досюда, и земля на весь окрест поступает в твое пользование.

‑ Могучая в том хлебе сила, – говорил дед с потрясающей убежденностью. И подсознательное воздействие этой нелепой веры в какой-то особый мужицкий рай, уготованный в тридевятом государстве, было так велико, что вся семья, продав дом и решительно все пожитки, отправилась искать его адрес по железнодорожному билету.

Впоследствии оказалось, что ни Самсон Михайлович, ни его сын ни в какие переселенческие центры не обращались и поехали, как говорится, самотеком, да и куда – неизвестно.

Коротка деревенская память, и слух о людях скоро гаснет в ней, как эхо в лесу. Забыли о деде. За это время вся Удомля и деревня Паншино повернули на новые железные большевистские дороги. Головокружительное половодье 1930 года захватило и Удомлю. Откат из колхозов был похмельем, полным глотком от нескладехи, временем разочарований и вместе с тем рождением новых острых надежд. По совести говоря, бедняцкой части деревни до смерти жалко было уходить из колхоза. Вдовы с ребятами у подола, всякий худой народишко, кому лета, кому болезни и неисправная снасть не позволяли развернуть хозяйство или ловчиться на станции с погрузкой и всяким вольным, сторонним, т.-е. не земледельческим заработком, – вся эта  н е с а м о с т о я т е л ь н а я  часть деревни втайне сожалела о распаде «колхозного дворца» на семи удомельских озерах, превеликого колхозного «гиганта», который затеяли строить РИКовские коллективизаторы. Во многих деревнях по всему удомельскому краю все же осталось более четырех десятков колхозов и коммун. Паншино – село пристанционное, баловное, с фокусами и городскими знакомствами. Здесь и клуб, и рядом районный центр, и все районные учреждения, и кожсиндикаты, и союзхлебы, и аптеки, и всякие другие щупальцы и жолоба советской власти и человеческой деятельности.

‑ Паншинский мужик на горе стоит, – говорят о нем, допустим, иловцы или липенцы, которым целый день скакать через болото до железного полотна. – Паншинский мужик на все стороны скат имеет, и всюду ему податься можно. Направо поедешь – Ленинград, налево – в Москву, а прямо – в Вишний-Волочок или Тверь. Позади – Бежецк. Тут тебе и станция, а в старое время дачники. Тут паровоз пыхтит, и железо гремит. А где железо гремит, там и серебро звенит. На юру живут. А издавна известно, что ветром не только тепло из избы выдувает, но и карман парусом держит.

И действительно, паншинские крестьяне отпластовались явственными социальными пластами. Богатей с бедняком навстречу дороги не переходили и кланялись издали. Из колхоза вон зажиточная часть деревни рванула дружно, с гоготом, «что-де, наша взяла», с таким куражем, что местные партийцы только диву давались: какой чорт прорвал эти собственнические плотины, эту захлебывающуюся жажду обособления, семейственного форсу, отлежанные своими, непременно своими лучно, боками домовности. «Наша взяла» – загоготало, захрюкало это собственническое, прижимистое нутро, эта сундучья плоть, которая вдруг поперла и потекла из всех щелей и в преогромном количестве.

И все же колхоз в Паншине образовался. При чем образовался довольно обычным образом. В колхоз сошлись люди с дальних краев самой различной марки и положения. Но все же народ получился как бы в одну масть, хотя собрались тут седобородые старцы, вдовы-бобылки, да самая молодежь, или как ее в здешних местах называют «холостежь», у которой еще спина по горюшку тоскует. Короче говоря, из 22 хозяйств, вошедших в паншинский колхоз «Сельхозартель имени тов. Ленина», 18 хозяйств было чисто бедняцких и только 4 середняцких. Но швы этого колхоза особенно обозначились и бросились всем в глаза вследствие того, что в колхозе по преимуществу оказались только стар да мал, т.-е., по понятиям паншинских самостоятельных мужиков, получилась чистая богадельня: «Сосунки, жеребята необхоженные, еще и в работе настоящей-то не были, а уж понабрали себе стариков-то старее старых, печных сторожей, тараканьих пугал. А все кругом голь, шмоль и компания. Лапоть на образа, а заплаты на ордена».

И вот в Удомле началось переселение. Сосунки, действительно, потянулись к колхозу со всяких дальних деревень и по самым «неведомым» причинам. Выделялись из семейства, разругивались тогда начисто с отцом, с матерью и уходили в Паншино. Вот, например, Крылов, из деревни Ватутино (однофамилец нашего Самсона Михайловича). Ушел из вполне середняцкой, крепкой семьи, где всего было достаток, а лен – так считался лучшим в округе. Я говорил с этим человеком и «пытал» его по поводу решения уйти из семьи. Крылов не мог этого толком объяснить. С семьей Крылов не порвал. Он комсомолец и был однажды избран председателем сельсовета. Книг читал немного, не особенно даже грамотен, и не особо разбирается во всяких политических тонкостей. Но такая в нем неслыханная тяга ко всему новому, такая вера в социалистическое будущее деревни, что не мог он оставаться на месте, сосредоточивать интересы и прилагать свои силы на единоличном кутке. Крестьянин, потерявший убеждение в необходимости быть крестьянином, земледельцем старого образца, отдающим себя земле до последнего остатка, может пойти или в вольные захребетники (раньше были лакеи, номерные и прочие неприятные типы), или в таком крестьянине освободится огромная масса всяких неприкаянных сил и возможностей. Если обручу, плотно охватывающему бочку, прибавить длины на какую-нибудь самую малую величину, на пяток миллиметров, обруч сразу станет свободным, и кажется, палец просунешь между ним и бочкой. Так и с крестьянином, чуть освобожденном в мыслях от земледельческих интересов, от знаменитой «власти земли». Революция удлинила горизонт крестьянина не то что на эти полсантиметра, а на городской аршин, на ленинскую мерку. Наступающая революция, а еще более прокатившаяся зимой и весной 1930 года волна сплошной коллективизации, несмотря на все свои перехлесты и перегибы и всякие отрицательные стороны, вместе с тем снова высвободила в крестьянине колоссальное количество готовой вылиться в действие силы. Пройдет год, два, три, как они ринутся в новые колхозные русла. Ощущение вековечной собственности подорвано. Нету «смаку», утехи и чувства непреложности в ведении единоличного хозяйства, в накоплении «своего дома». Те, что остались держаться за старое, выйдя в этом году из колхоза, ведут свое дело с какой-то злостью, с надсадой. Кулацкий корешок облили (текст отрезан). Он пожух, свернул усы и ежится теперь в земле, (текст отрезан)

Комсомолец Крылов составлял себе понятие хорошей жизни. Он старался изо всех сил. Он видел дом. Это не его дом. Он видел кобылу. Это не его кобыла. Он видел клуб. Он слышал радио. Его трясла лихорадка и захватывало дух от ощущения бега жизни. Деревня плыла в его глазах. Она казалась ему не настоящей жизнью. Настоящая жизнь рвалась оттуда, из города. Там говорили: «Это ваше, это для вас, мы мы нажмем, мы добьемся». Крылову подкатывало к горлу чувство множества, коллектива, люда. Он говорил о себе, думая о всех: «Мы». Крылов ярился на тех, кто шел против, кто за не  н а с т о я щ у ю, за сволочную жизнь.

Комсомолец Крылов – строитель большевистской гондваны в деревне. Нет, не гондваны. У него это не «убежище». Это окоп, это война, настоящая жизнь, чорт возьми. Есть в нем один элемент, один оттенок в характере, который резко отличает его от всяких деревенских мечтателей, Касьянов и Калинычей. Есть в нем великолепная лютость ко всему старью-корью. Это вовсе не знакомое нам «ненавистничество», которым жила прежняя деревня. Это горящая ровным пламенем классово-оформленная ненависть к кулацкому катехизису, ко всему деревенскому укладу. Вряд ли эти ребята объяснят ее, да и где им было дать правильное экономическое объяснение или формулу. По верному чутью, по большевистскому прицелу, выбрали точку и ударили.

Холостежь поселилась артелью в одной избе. Семейные по своим домам. И так здорово получилось, что паншинский колхоз сразу привлек к себе внимание всего окрестного крестьянства. Образовался он 1 апреля, и вначале на него смотрели, как на первоапрельскую шутку. Но ребята взялись сразу и скопом, горячо, прямо со спортивным задором. Председателем колхоза избрали тоже молодого, недавно женившегося парня, Александра Ивановича Бойцова. Об этом Бойцове стоит сказать два слова. Он единственный из всей колхозной артели в 113 человек происходит из крепкой середняцкой семьи. Хотя отец его рано погиб на империалистической войне, но дружная семья Бойцовых не только не захирела, но пошла в гору. Сейчас, один брат Александра Ивановича работает в Животноводсоюзе в Архангельске, другой брат, две сестры и мать пошли в колхоз. Было у них 3 лошади, были даже машины. Избрание Бойцова сыграло, пожалуй, немалую роль в укреплении колхоза. Бойцов – живая иллюстрация к лозунгу о руководстве середняка в колхозе. Пребывание бойцовской семьи в колхозе дало окончательную уверенность тем, кто вначале вышел, повинуясь решению общего схода.

‑ Нам без миру никак нельзя. Нам без народу пути нет. Нам от обчества отделяться никак невозможно.

‑ Бойцовы плохо жить не привыкли, – сказал бедняк Рыбаков. – Чать не мы. На квасе сидеть не будут. Не из таких.

Убеждение в «хитрости» Бойцовых потянуло в колхоз даже тех, кто ожглись на «Гиганте». А ведь Санька Бойцов был одним из главных коллективизаторов Удомельского района и членом правления этого самого «Гиганта».

Поразили мужиков колхозники, как сказано, с самого начала. При чем поразили делом, не то чтобы непонятным с крестьянской точки зрения, а уже больно вызывающе-отвратным, делом черным, т.-е. как раз таким, каким они друг друга пугают, когда говорят о колхозной жизни. А именно, начали колхозники свою деятельность с чистки нужников всей Удомли. Раньше за это дело жители Удомельского поселка специально платили золото(текст отрезан)

(Фрагмент из нижней части стр. 4)

было не принято, чтобы чистить чужие нужники (текст отрезан)

колхозников очень задиристо, а по существу весьма хозяйс(текст отрезан)

овес-то у них получился почти (текст отрезан)

но велика в длине. Но придется, пожалуй, для этой большевистской повести о деревне перевернуть старую манеру русского сказа наоборот. Тут скорее дело делалось, чем сказка рассказывалась. Получили колхозники всего 3.000 рублей кредита (2.000 на свиней да 1.000 – на двор). Завели они свинарник. Обзавелись они сразу 56 коровами, 18 телятами, 26 лошадьми. Запахали 70 гектаров на семипольный манер. Погрузка леса на станции – колхозу наряд сдают. В город молоко отсылают. Но, главное, за что ни возьмись, везде эта самая задиристость: работают, а на сторону мигают. Пойдут на пустошь косить, так рукой машут, будто всю деревню подрезают. Не работа, а война какая-то. Землю-то не просто ковыряют, а ковыряют с умыслом. А с каким умыслом – про себя знают. Что-то кому-то доказать и досадить. А «те», кому доказывают, тоже это прекрасно понимают и тоже с противоположных позиций расценивают работу колхоза.

Следующий случай позволил мне самому почувствовать эту негласную борьбу. Отправился я фотографировать одно из колхозных достижений по людской части. «Достижение» это заключается в двух стариках: Рыбакове, Тестове и бабке Устинье. Сколько им в отдельности лет – установить в точности, как и многое в деревне, невозможно. Но что им вместе больше 200 лет – это уже доказано. Эти «собезники» и «нахлебники» тоже весьма ловко и весьма хозяйственно были определены в колхозе к делу. Рыбакову и Тестову дадено было в полное владение свинячье царство, а бабка Устинья была назначена телятной кормилицей. День был покосный, ведреной. Мне пришлось дожидаться у колхозного дома, пока придет проводник. Напротив подъехала лошадь с кладью. Служащий кооператива, снимавший «квартиру» в избе, купил на торгах мебель. Толстая баба в одной рубахе, оттопыренной рыхлыми тыквами, сбежала с крыльца и тотчас скрылась обратно. Но я был уже замечен. И через минуту ко мне уже подошла черная бабенка, сама хозяйка дома.

‑ А вы мово мальчонку не снимете? Я могу яйцами заплатить.

Я объяснил свои намерения, отклонил яйца и сослался на недостаток пластинок.

‑ У-у, – протянула баба насмешливо, – дерьмо-то такое снимать. Уж истинно что дерьмо, смотреть не на что. – А потом, видно, спохватившись и поняв смысл сказанного, добавила:

‑ Ты бы молодых-то снимал, а уж нас-то стариков чаво. На погост бы нас.

И уже визгливо крикнула через улицу:

‑ Раздевай обратно мальчонку-то, не будет он сниматься.

Александра Ивановна Смородина (как я узнал о ней впоследствии) была той женщиной, которая первая схватила Бойцова за горло во время весеннего «бабьего бунта».

В ту же пору по Паншину прошел слух, что объявился Самсон Михайлович. Что будто бы приехал он из Сибири нищей нищего со своей бабкой Агафьей Ефимовной. И что живут они где-то за станцией Еремково, километрах в двадцати от Удомли. Бабка в няньках, а дед побирается. К себе в родную деревню, их не пускает – стыд. В паншинском колхозе ребята, добрые успехом и особой какой-то веселостью военного похода, решили не дать погибнуть старику. Когда бойцовский шарабан остановился у последнего еремковского «бежища жизни» Самсона Михайловича, дед теребил лыко на завалинке, весь охваченный солнечными лучами. Беспросветная голь под самую кость обглодала его. Древняя домотканная рубаха, порты и валенки дотлевали и, казалось, дымили на нем. Слаб он был и худ до чрезвычайности. Великое путешествие Самсона Михайловича было произведено с поразительной при крестьянской практичности неосновательностью. Точно слепая рыба, спавшая семь десятилетий, он, внезапно проснувшись, поплыл метать свои фантазии на неведомую сибирскую станцию Каргат. Там семейству Крыловых земли не было нарезано, так как никаких причин к этой нарезке Самсон Михайлович представить не мог. Купил он там себе дом, точь-в-точь, какой у него был в Паншине и даже хуже. Прожил три года, изо всех сил стараясь удержать привезенные деньги. И потом лег под железнодорожную лавку, как в колоду на реке в большую воду, предавшись движению и судьбе.

‑ Ну, собирайся, Самсон Михайлович, пойдем к нам, колхозником будешь, – сказал Бойцов прямо, без всяких околичностей.

Слезы ударили у Самсона Михайловича вниз по морщинам, вымывая пыль Каргата, бесприютных сибирских полустанков (текст отрезан)

вокзалов и (текст отрезан)

Хотел Самсон Михайлович напомнить Бойцову его отца, Ивана, которого он знал еще ребенком. «Какой это был мечтательный человек». Но, как раньше, так и на последних ступенях своей жизни, всегда, когда Самсон Михайлович оглядывался назад, жизнь казалась ему однообразным и темным коридором или лесной дорогой в ночную пору. И всегда, когда он смотрел вперед, то видел перед собой светлое пятнышко, до которого ну прямо рукой подать, ну стоит только два шага сделать, как выйдешь на прогалину. И вот он сделал этот шаг. Этот шаг был маленьким, совершенно ничтожным ответвлением от большой и тяжелой эпохи, оставшейся позади. Мог ли он объяснить себе в целом и подвязать все многочисленные путаные веревочки своей жизни. Ученые до сих пор не могут сойтись на причинах переселения кочевых народов с азиатских просторов в Европу два тысячелетия тому назад. Изменения в климате, экономика, распад империй повлекли десятки миллионов людей вдоль земной суши. Так и теперь работа новых сил готовит новое переселение народов, которое вот уже совершается на наших глазах, но не вдоль, а вверх, в высший этаж жизни. Самсон Михайлович совершил оба движения. И вот теперь он ступил на порог новой Гондваны, рассчитавшись всеми своими костями и молекулами, всеми своими восьмьюдесятью годами рассчитавшись с прошлым, т.-е. со всей своей жизнью.