Е.В.Абдуллаев Мена Всех

О конструктивистском периоде Корнелия Зелинского. // Вопросы литературы. 2016. № 4. С.258-292.

Статья посвящена деятельности теоретика русского литературного конструктивизма Корнелия Зелинского в 1920-е годы. Рассматривается его место в литературной и идеологической борьбе того времени, а также идейные источники его «конструктивистских» работ.

 

Корнелий Люцианович Зелинский (1896–1970) относится к тем литературным фигурам, говорить о которых можно, наверное, только так: «С одной стороны… с другой стороны…»

С одной стороны – один из образованнейших советских литераторов. Выпускник философского отделения Московского университета, ученик Шпета и Ильина. Критик, обладавший литературным вкусом, интуицией и писательским талантом. Теоретик Литературного центра конструктивистов, не последняя фигура поэтического авангарда 1920‑х. Автор ряда интересных статей о поэзии, социологии литературы, архитектуре. Литературовед, немало сделавший для литературной реабилитации Грина в 1930-е, а в 1950-е – Есенина; поддержал Волошина, когда тот находился в тяжелейшем материальном положении. (См.: [Купченко:493]). Состоял в редколлегии «Вопросов литературы», напечатал в них в 1960-е годы немало дельных статей.

С другой стороны… Трудно найти советских критиков старшего поколения человека с более сомнительной репутацией.

«Просто бессовестный» (М. Цветаева). «Мерзавец» (Н. Мандельштам). «Молчалин, прикидывающийся Чацким» (Вяч. Полонский). «Замечательный негодяй» (А. Белинков). «Растленный, продажный литературовед» (Л. Лунгина).

Удивительны не столько сами эти нелицеприятные отзывы (перечень далеко не полный). Их, в конце концов, можно было бы списать на общий дух нетерпимости, царивший в советской литературе. Даже сегодня, когда от критиков ничего не зависит и их голос едва различим в общем литературном гуле, их не особенно жалуют.   

Удивительно другое – сочувственного слова о Зелинском никто из его известных современников не сказал. Даже Корней Чуковский, пытавшийся в конце 1950-х защищать Зелинского («Я не считаю Зелинского подлецом»[1]), 6 декабря 1965 года, упоминая о нем, выписывает его известное печальное прозвище: «Карьерий Поллюцианович Вазелинский» [Чуковский: 457]. Оно (вместе с вариантом: «Карьерий Лицемерович») встречается еще ряде дневников и воспоминаний современников Зелинского.

И сегодня – спустя почти полвека после смерти Зелинского – эта двойственность, даже полярность оценок его литературной деятельности сохраняется.  С одной стороны – памфлетная статья Вячеслава Огрызко, изображающая Зелинского абсолютно беспринципным карьеристом [Огрызко]. С другой – апологетическое предисловие сына критика, Александра Зелинского, к изданному им сборнику статей и очерков отца. Здесь Зелинский представлен, скорее, идеалистом, с молодости искренне и беззаветно поверивший в истинность «ленинского пути» [Зелинский А.].

Стали появляться и работы, написанные более нейтрально и объективно. Это содержательная статья Романа Тименчика, посвященная отношениям Зелинского с Ахматовой (и его отношению к ее поэзии) [Тименчик]. Или вступительная статья Данилы Давыдова к сборнику ранних, «конструктивистских» текстов Зелинского, буквально только что вышедшему в «ОГИ». Опять же – «с одной стороны...», и «с другой стороны...». С одной стороны – фигура Зелинского «выделяется специфической репутацией, двойственностью судьбы, да и вообще – той крайней неоднозначностью места, которое он занимал в эпоху литературных баталий 1920-х годов, в последующей советской литературной жизни» [Давыдов: 9]. С другой – характеризуя ранний, «конструктивистский» период деятельности Зелинского, Давыдов пишет: «...Говоря именно о теории Зелинского, мы сталкиваемся с настолько целостной и самостоятельной теорией поэтики, что поразительна ее неучтенность в нашей филологии» [Там же: 21].

Вообще, деятельность Зелинского как теоретика конструктивизма упоминается, как правило, в позитивном ключе – особенно с ростом интереса к авангардным поискам 1920-х[2]. Его имя ставится в один ряд не только с именами его единомышленников по Литературному центру конструктивистов (прежде всего – Ильей Сильвинским), но и с именам Лисицкого, Родченко, Татлина[3].  

Осуществленное стараниями А.К. Зелинского недавнее переиздание большинства ранних трудов Зелинского[4] если не воскресило имя этого литератора, то, по крайней мере, дает возможность уточнить его место в литературной жизни 1920-х. В том числе, заново поднимает вопрос, насколько «авангарден» был Зелинский-конструктивист. В этом небольшом очерке я постараюсь показать, что различие между «ранним» Зелинским  и Зелинским последующих десятилетий было не столь резким. И что своих наиболее «конструктивистских» работах Зелинский предстает, скорее, традиционалистом, а их конструктивистская риторика вытекала из условий политической и литературной жизни, в которых он оказался, перебравшись в 1922 году в Москву...

 

«Как раз философы нам нужны...»

 

Корнелий Зелинский родился 5 декабря 1895 года в Киеве. Отец – Люциан Теофилович Зелинский, сын польского дворянина и бывшей гувернантки-немки, был инженером. Мать – Елизавета Александровна Киселёва, преподавала в гимназии русский язык и литературу. Вскоре после рождения родители переехали в Москву. В своей беллетризованной автобиографии «На литературной дороге» (1963) Зелинский с ностальгической грустью вспоминает Москву своего детства:

 

В этой Москве я любил пасхальные ночи с их песнопениями, звоном и толпой заказных свечек вокруг церквей. Мы, гимназисты, любили ходить к церкви Нечаянной Радости, что находилась в Кремлевском саду, внизу у стены против дворца. Во многих квартирах, в которых мы живали, не было электричества. <…> Эти квартиры, как, например, в доме Иевлевой в Зачатьевском переулке позади женского Зачатьевского монастыря на Остоженке, были самые милые. Окна квартиры на втором этаже выходили прямо в сад. <…> И когда вечером я гулял мальчиком во дворе, на меня всякий раз наплывала теплая волна, когда мать зажигала свечу, ставя ее на подоконник, – это был зов домой [Зелинский 2014: 16–17].

 

Читая эти строки, ловишь себя на мысли, что их мог написать один из героев пастернаковского «Доктора Живаго», один из тех московских домашних «мальчиков и девочек», судьбы которых перепахала революция. «Мальчики и девочки, Свечечки и вербочки...» Трудно поверить, что именно Зелинский стал одним из наиболее активных участников травли Пастернака после выхода романа...

В 1914 году, окончив Шестую гимназию, Зелинский поступил в Московский университет на философское отделение историко-филологического факультета. Окончил его он уже в революционном 1918 году. Отец, Люциан Зелинский, служил в то время инженером в Кронштадте, в Управлении кронштадтской крепости. Зелинский уезжает к отцу.

В своей автобиографии Зелинский описывает, как явился трудоустраиваться в Кронштадтский комитет РКП (б).

 

– Вы кто по образованию?

– Я? Философ, – ответил я деловым тоном.

– О! – воскликнул мой собеседник с полным удовольствием. – Как раз философы нам нужны. Мы посадим вас в газету, в «Кронштадтские известия» и назначим вас «статс-секретарем»... [Зелинский 2014: 23–24].

 

Итак, с осени 1918 года по весну 1919 года Зелинский работал секретарем газеты «Известия Кронштадтского Совета». Публиковал в ней и собственные статьи и военные обзоры – под псевдонимом «Геншев». Недолго проработал в кронштадтском отделении РОСТА (Российского телеграфного агентства), затем, как пишет сам Зелинский, «в качестве его работника был направлен в киевское отделение»[5]. Перемещение довольно загадочное и никак Зелинским не поясненное.

При наступлении на Киев поляков в мае 1920-го Зелинский переезжает в Харьков, куда переезжает большевистское правительство Украины. Делает стремительную карьеру. Работает в Совнаркоме УССР в качестве редактора секретно-информационного отдела, а затем секретаря Малого Совнаркома УССР. Должность заметная. Однако стать крупным советским деятелем ему было не суждено. В письме-доносе В. Ставского всесильному главреду «Правды» Л. Мехлису (2 ноября 1937 года) о Зелинском сказано: «…б[ывший] член партии, изгнан еще в чистку 1921 года»[6]. Речь идет о так называемой генеральной чистке 1921 года, когда численность РКП(б) сократилась почти в полтора раза. Что вменилось в вину Зелинскому? Неизвестно.

Однако дальше происходит неожиданный поворот.

11 февраля 1922 года[7]  он стал работать в Украинском постпредстве в Москве, начальником отдела секретной информации.

Каким образом Зелинского, только что «вычищенного» из партии переводят в Москву? И каким образом сотрудник пострпедства через год с небольшим становится заметной фигурой московского литературного мира?

«Когда и как Зелинский дебютировал в критике, – пишет В. Огрызко, – сейчас точно уже никто и не вспомнит. Да это и не так важно. Куда большее значение в судьбе специалиста по секретной информации имела встреча в 1923 году с Владимиром Маяковским и сотрудничество с журналом ЛЕФ» [Огрызко].

Как и когда «специалист по секретной информации» дебютировал в критике, на мой взгляд, как раз представляется важным. И значение встречи с Маяковским тут явно преувеличено. Хотя сам критик, вроде бы, в своей «автобиографической повести» выдвигает Маяковского и ЛЕФ (ко времени написания мемуара ставшего канонизированной советской классикой) на передний план[8]. 

Литературным «крестным отцом» Зелинского был не Маяковский.

Им был бывший акмеист Владимир Нарбут.

 

Нарбут и другие

 

С Нарбутом Зелинский работал еще в Харькове, где тот с апреля 1921 года возглавляет украинское отделение РОСТА – УКРОСТА и одновременно редактировал литературно-художественную газету «Новый мир»[9]. В ней, вероятно, и произошел литературный дебют Зелинского. (Уточнить сложно, ознакомиться с архивом газеты пока не удалось). В своих воспоминаниях сам Зелинский буквально одной строкой упоминает и о газете (не называя ее имени), и о Нарбуте: «В Харькове я работал в газете с Владимиром Нарбутом» [Зелинский 2014: 27][10].

Вероятно, молодой и энергичный сотрудник РОСТА, выпускник историко-филологического факультета Московского университета и любитель поэзии привлек внимание Нарбута. Сам Нарбут с 1922 года начинает готовиться к переезду в Москву. Бывает там наездами, хотя окончательно перебирается не раньше весны 1923 года – вероятно, нужно было закончить все дела в Харькове. Однако Зелинскому, лишившемуся партбилета, задерживаться в столице Украинской республики не имело смысла. Это, вероятно, и объясняет то, что в Москву он переехал на год раньше Нарбута.

Очевидно одно – перевод Зелинского в Москву был напрямую связан с переводом туда Владимира Нарбута.

В своей подробной статье о «советском» периоде биографии Нарбута О. Киянская и Д.Фельдман связывают последний с тем, что «учетно-распределительным отделом ЦК партии заведовал покровитель [Нарбута] – бывший секретарь Одесского губкома С.Сырцов».  Другим покровителем Нарбута авторы считают Дзержинского [Киянская, Фельдман: 74]. Авторы при этом исходят из посылки, что Дзержинский был в 1922 – 1923 годах врагом Троцкого, и Нарбут понадобился «железному Феликсу» для создания литературных «проектов» (прежде всего, издательских) в противовес литературной политике Троцкого и главного проводника этой политики – Александра Воронского [Там же: 80–84].

Эта гипотеза, однако, не подтверждается фактами.

В начале 1920-х Дзержинский не был противником Троцкого – скорее, напротив, поддерживал его[11]. Да и в самой статье Киянской и Фельдмана приводится выдержка из записки Воронского (уже времен его конфликта с Нарбутом): где говориться что Нарбут «сначала» сочувствовал Троцкому и Воронскому [Там же: 89]. «Сначала» – это в 1922 – 1925 годы, когда Троцкий был еще в силе и уделял немалое внимание литературной политике. В «Красной нови», возглавлявшейся Воронским, выходят одна за другой и подборки стихов Нарбута (1922, №4, № 5)...

Главным покровителем Нарбута – а через него и Зелинского – в этот период был Троцкий[12]. И – главный «литературный агент» Троцкого, Воронский.

Что касается Нарбута, то он, переехав в Москву, с огромной энергией занимается издательским делом. Поднимает журнал «Гудок» (где с 1922 года начинает работать Катаев и другие одесситы, которым Нарбут покровительствовал еще в Одессе), возглавляет издательство «Земля и Фабрика», которое превращается в крупнейший издательский концерн... Не считая должностей руководителя подотдела секретариата ЦК ВКП (б), члена Центрального бюро секция работников печати, а в 1924 – 1927 года – заместителя заведующего Отделом печати при ЦК ВКП(б).

Зелинский же в 1922–1924 годы продолжает числиться при Украинском постпредстве. Должность эта обеспечивала Зелинского (и его семью – к тому времени у него родился сын) зарплатой и жилплощадью. В остальном, судя по всему, это была синекура. Занимается Зелинский в Москве целиком литературой. Регулярно посещает многочисленные литературные вечера, становится своим человеком в «Красной нови» Воронского и в созданном Воронским же издательстве «Круг»[13]. И читает, буквально проглатывает огромное количество книг – главным образом, по современной литературе. Количество источников его начавших печататься с конца 1924 года книг и статей поражает...

Но и до этих публикаций – которые хлынут с середины 20-х, как из рога изобилия, – Зелинский, как представляется, уже занимался литературной работой. Достаточно специфической, хотя в те годы и не редкой.

Сопоставим сроки. До 1922 года Александр Воронский пишет и публикует в своей «Красной нови», в основном, небольшие рецензии. Но с 1922 года он начинает писать развернутые литературные портреты современных писателей. Один за другим под заголовком «Литературные силуэты» выходят его очерки о Пильняке (1922, № 4), Всеволоде Иванове (1922, № 5), Евгении Замятине (1922, № 6)... Да и количество публикаций у Воронского в 1922–1924 годы резко возрастает. Десять статей, и еще три под псевдонимом. При этом редактор «Красной нови» одновременно возглавлял редакционно-издательский подотдел Главлитпросвета при Наркомпросе, руководил издательством «Круг» и редактировал иллюстрированный журнал «Прожектор».

По всей видимости, не обходилось без литературных помощников, одного или нескольких. Фамилию одного, по крайней мере, можно назвать вполне уверенно...

Позже, став уже самостоятельно печатающимся критиком, Зелинский напишет почти о всех тех литераторах, о которых писал Воронский (с учетом изменившейся политической обстановки). Даже стиль и основные темы Зелинского, особенно, его «конструктивистского» периода будут совпадать со стилем и темами Воронского.

Более того. Рискну предположить, что Зелинский – через Воронского – выполнял и функции литературного помощника Троцкого. По крайней мере, одного из.

Предположение, что у Троцкого в написании «Литературы и революции» (вышедшей в 1923 году в «Красной нови») такие помощники и консультанты были, уже высказывалось. Вряд ли у Троцкого было достаточно времени, чтобы перелопатить такую гору литературы по русской поэзии и прозе 1910-х – начала 1920-х годов, и так свободно ориентироваться в ней. Особенно это касалось главы «Внеоктябрьская литература». Как замечает О. Клинг:

 

Троцкий <…> проявляет основательную осведомленность. К примеру, о Цветаевой, книга которой «Версты» вышла уже после ее отъезда в эмиграцию мало кто знал и писал. <…> Троцкому знаком альманах «Стрелец» <…> Пишет Троцкий о «Дворе чудес» И. Одоевцевой, Г. Адамовиче, Г. Иванове, Н. Оцупе, о «Цехе поэтов» и акмеизме, футуризме и его теоретиках В. Ховине и Б. Шкловском, об А. Радловой, М. Шкапской <…> А еще об И. Бунине, Д. Мережковском, Б. Зайцеве <…> Можно подумать, что «факты» для книги «Литература и революция» собирали служащие из Наркомпроса, которым руководил Луначарский [Клинг: 351].

 

Особенно любопытен в этом списке «Цех поэтов», которому Троцкий посвятил в своем опусе несколько страниц. В полемическом отклике на «Литературу и революцию» Н. Пунин возмущался тем вниманием, которое уделил «Цеху» «человек, являющийся центральной фигурой мирового катаклизма». «А что, если, – спрашивал Пунин, – <…> с легкой руки Троцкого бельгийский или американский пролетариат будет судить о русской литературе по “Цеху поэтов”?»[14].

Насчет бельгийского пролетариата сказать сложно, но в советской литературе того времени (и эмиграции – хотя отдельные попытки возродить «Цех» предпринимались) объединение акмеистов, действительно, было уже «перевернутой страницей». Однако, учитывая место Нарбута – бывшего члена «Цеха» – и покровительствуемого им Зелинского в «литературном проекте» Троцкого, все это становится более понятным...

 

Кому «разливать чай»?

 

Частью этого «проекта» стало также создание в 1924 году Литературного центра конструктивистов (ЛЦК), теоретиком которого и выступил Зелинский. В своих воспоминаниях Зелинский резервирует за собой статус одного из главных «отцов-основателей» литературного конструктивизма.

 

И вот между комнатой Сельвинского на Бронной и моей комнатой на Колпачном зародилась идея создания своей литературной группы. Мы – конструктивисты [Зелинский 2014: 29].

 

В действительности первый манифест конструктивизма возник без участия Зелинского. Назывался он «Клятвенной конструкцией конструктивистов-поэтов» и был составлен поэтами Алексеем Чичериным и Ильей (тогда – Элием-Карлом) Сельвинским в ноябре 1922 – марте 1923 годов[15]. «Клятвенная конструкция» отражала, как замечает Д. Давыдов, еще «романтические формы революционного авангарда» – в отличие от составленной в августе 1924 года «Декларации Литературного центра конструктивистов (ЛЦК)», где «мы слышим совсем иную интонацию» [Давыдов: 15]. В ней и теоретический базис солидней, и идеологические акценты расставлены «грамотнее»...

 

Носителем конструктивистского (т. е. напористо-организационного) и культурнического движения должен явиться, прежде всего, пролетариат, а затем промежуточные социальные группы, находящиеся под идейно-политическим влиянием пролетариата [Зелинский 2015: 93].

 

Эта «напористо-организационная» декларация была составлена уже при непосредственном участии Зелинского, а возможно и им самим.

В «Литературе и революции» Троцкий, как известно, отказал в праве на то, чтобы считаться выразителями новой, «октябрьской» литературы именно тем, кто на это более всего претендовал. С одной стороны, «Лефу» и «формалистам», с другой – «напостовцам». Вероятно, познакомившись и сойдясь с «конструктивистами-поэтами», Зелинский предложил своим покровителям поддержать это начинание, оформив его в виде литературной группы. Соответствующей взглядам Троцкого на то, какой должна быть новая литература и эти взгляды пропагандирующей. А самому стать ее теоретиком и куратором.

Инициатива была поддержана. Как напишет в уже процитированном письме Ставский: «...Я установил: группа “Литературный центр конструктивистов” создана по прямому указанию Троцкого через свою племянницу Веру Инбер» [Документы...]. Имелось ли «прямое указание» Троцкого и была ли роль В. Инбер настолько важной, сказать сложно. Очевидно одно: в середине 1923 года – уже, действительно, «между комнатой Сельвинского» и «комнатой Зелинского» в общежитии Украинского постпредства, – происходит метаморфоза малозаметной поэтической группы в Литературный центр конструктивистов.

Примечательно в этом названии не только гордое «центр». Примечательна и аббревиатура – а то время к аббревиатурам было особенно чувствительно. ЛЦК – звучало почти как «Литературный ЦК». Или как «Левый ЦК» (Троцкий и его сторонники составляли «левое крыло» партии). Кроме Сельвинского, Зелинского и Агапова «эльцекистами» стали Д. Туманный, Е. Габрилович и В. Ибнер.

Делаясь идеологом конструктивизма, Зелинский выводил себя из теневого статуса «литературного помощника» и мог начать публиковаться и действовать самостоятельно. Разумеется, в пределах «руководящей линии». Она в те годы была связана с именем Троцкого.

Сталин «доберется» до литературы только к концу 1920-х. 

Правда, первую статья, которую опубликовал Зелинский под «собственным» именем, касалась не литературы, а архитектуры. Та статья, «Сталь и стиль», была посвящена идее постройки в Москве Дворца труда (Зелинский тогда увлекался проектами Корбюзье). Статью опубликовали «Известия» (1 июня 1923 г.): случай исключительный для автора, нигде до того в центральной прессе не публиковавшегося[16].

Как вспоминал уже в 1960-е Зелинский, именно после выхода «Стиля и стали» – где осенью 1923 года – его «разыскал» Маяковский и предложил «принять участие в работе “Лефа”». Зелинский пришел в Гендриков переулок не один, а с Сельвинским – «уже в качестве самостоятельной группы конструктивистов» [Зелинский 2014: 295]. Это – опять же, если верить мемуаристу, – явилось для Маяковского полной неожиданностью: о существовании группы конструктивистов он, вроде бы, и не знал.

 

...Мы с Сельвинским не рассматривали себя как молодежь, которую Маяковский подбирал для «Лефа». У нас было уже как бы собственное предприятие, мы хотели разговора «на равных» [Там же: 296].

 

Удивительно, но этот разговор «на равных» был Маяковским принят. А также  присутствовавшими при этом Шкловским, Бриком, Асеевым и другими лефовцами. Хотя Шкловский и заметил, что «для такого разговора надо иметь хотя бы книги на столе». Книг у конструктивистов еще не было. «Но, – поясняет мемуарист, – во времена существования литературных групп логика была другая» [Там же: 296].

Логика, действительно, была другая. Маяковскому и прочим лефовцам не могло не быть известно, при чьей поддержке возникла «самостоятельная группа конструктивистов». Сам «Леф» существовал фактически без идеологической поддержки – и стремился ее получить[17]. Объединение с конструктивистами давало такой шанс. И вместо того, чтобы посмеяться над самонадеянными неофитами, лефовцы начинают «торг». Это слово использует в воспоминаниях сам Зелинский – разумеется, в кавычках.

 

Помню <…> как Маяковский сказал, собираясь уходить (он не хотел участвовать в «торге» и предоставил это дело Брику):

– Послушайте, Зелинский, я вам объясню, что значит литературная группа. В каждой литературной группе должна существовать дама, которая разливает чай. У нас разливает чай Лиля Юрьевна Брик. У вас разливает чай Вера Михайловна Инбер. В конце концов, они это могут делать по очереди. Важно, кому разливать чай. Во всём остальном мы с вами договоримся [Там же: 296].

 

Объединения не произошло, чай «дамы» продолжали разливать сепаратно. Однако о сотрудничестве лефовцы и конструктивисты договорились: Зелинский и Сельвинский были введены в редколлегию «Лефа». В третьем номере «Лефа» за 1925 год выходят сразу две статьи Зелинского: «Идеология и задачи советской архитектуры», «Книга, рынок и читатель» (и очерк «Юго-Леф»). Обе статьи относятся, возможно, к лучшему из написанного Зелинским. Первая статья (расширенная версия «Стиля и стали») – исключительно интересный текст по эстетике современной (для того времени) архитектуры; даже жаль, что к теории архитектуры Зелинский после этого не возвращался. Вторая статья, «Книга, рынок и читатель», не менее любопытный опыт по социологии чтения, и не потерявший сегодня актуальность (а может, ставший еще более актуальным).

 

Все труднее становится ориентировка среди книг. Десятками и сотнями тысяч расходятся они по всевозможным каналам. <…>  Изучение нашего книжного рынка – это неотложная культурная задача.  Следя за торговой динамикой этого рынка, мы будем изучать и современные читательские интересы [Зелинский 1925: 118, 121].

 

Трудно поверить, что это было написано почти столетие назад.

Вскоре стали появляться и книги: первые сборники ЛЦК «Мена всех» (1924) и «Госплан литературы» (1925). Обе вышли в возглавляемом Воронским издательстве «Круг».

В фарватере Воронского (и Троцкого) Зелинский двигался вплоть до 1927 года.

 

Авангардный традиционалист

 

Забегая вперед, можно упомянуть об эпизоде, который произойдет конце 1940-х, в разгар «ждановских» проработок. Как вспоминал сын Пастернака, Евгений Борисович, к поэту «приходили добрые знакомые Владимир Луговской и Корнелий Зелинский с советом выступить в печати с критикой Ахматовой, чтобы отвести от себя удар». Пастернак, однако, ответил отказом:

 

– Анна Андреевна, – мой друг, и она как будто неплохо ко мне относится.

– Но ведь и ваши стихи тоже непонятны народу.

– Да-да! – радостно подтвердил он. – Мне еще об этом ваш Троцкий говорил!

Упоминание этого имени как ветром сдуло литературных наставников [Пастернак: 136–137].

 

Вообще, разговор о влиянии Троцкого на литературный процесс 1920-х очень сложен. «Троцкизм» превратился вначале в жупел, затем – и в зловещее уголовное обвинение, стоившее жизни и свободы сотням тысяч неповинных людей. Все это, однако, не отменяет того факта, что у Троцкого была своя концепция культурной политики, притягательная для значительной части литераторов первой половины 1920-х, да и позже. При всей марксистской риторике, она была достаточно взвешенной, если не сказать – компромиссной. Она предполагала и учет культурных и технических достижений Запада, и использование «дооктябрьской» культуры (и ее носителей – «попутчиков»).  

Все это импонировало и Зелинскому. В своих статьях середины 1920-х он щедро цитирует и упоминает Троцкого – столько же, если не больше, чем Ленина. Но дело не только в цитатах (настоящим автором которых мог быть и сам Корнелий Люцианович). Сама тематика и стилистика «конструктивистских» статей Зелинского не может быть понята без «Литературы и революции» Троцкого, а также статей Воронского.  

 

Европейская буржуазная культура зашла в тупик. Это так. Она – сплошная механика. В значительной мере верно. Но были лучшие времена: Кант, Гегель, Маркс, Шиллер, Гете, Ибсен – нужно ли перечислять имена всех, обогативших сокровищницы именно человеческого духа! Да и сейчас можно ли сказать, что «все мертво»? Буржуазная культура на Западе обладает еще большой силой сопротивляемости и в области духовной она еще продолжает бороться за свое господство. Культура Запада «на закате», она обречена, но и в области техники, и в области духа есть огромное наследство, которое нужно воспринять новому миру, а утверждения, что «все мертво», совсем не идут по линии этой преемственности. Да и победить эту культуру можно только ее оружием: сталью и бетоном [Воронский: 258].

 

Эта цитата из Воронского (впрочем, опять же, Зелинский мог быть ее автором)  могла быть взята и из статей Зелинского. Например, из главы «Советское западничество» из книги «Госплан литературы» (1925):

 

Конструктивизм рождается в атмосфере нашего нового своеобразного «Советского западничества». Правда, географическионо уже не западничество, оно ныне перекочевало на восток.  <…> Через сто лет эта старая западническая традиция – борьба за технику – получает [в советской России] новое содержание [Зелинский 2015: 54].

 

Или из статьи «Идти ли нам с Маяковским?» (1928):

 

Запад – Запад как мир буржуазной культуры, взятой в целом, – становится одной из важнейших проблем сегодняшнего дня, проблем развертывания социалистической культуры. <…> Вот почему без уменья разбираться в диалектике культурных процессов и у нас, и на Западе – нет понимания сути новой культуры [Зелинский 2015: 451].

 

Троцкий, разумеется, был не единственным источником Зелинского. Часто упоминает и цитирует Зелинский своего бывшего университетского профессора Густава Шпета. В статье «Конструктивизм и социализм» – преимущественно вышедший незадолго до того «Очерк развития русской философии» Шпета (1922)[18]; на Шпета Зелинский опирается в своей историософской рефлексии с критикой славянофильства. В более поздней «Поэзия как смысл. Книга о конструктивизме» (1929) Зелинский использует многие положения работ Шпета по философии языка: «Эстетические фрагменты» (1923) и «Внутреннюю форму слова» (1927). Пытается Зелинский приспособить к своей конструктивистской теории и тектологию Богданова... И идеи формалистов – Тынянова, Шкловского, Якобсона... И даже «Закат Европы» Шпенглера... При этом, Зелинский никогда не забывает отмежеваться от своих «сомнительных» интеллектуальных источников, вовремя навесив на них идеологические ярлыки. Шпет – «гуссерлианец». Богданов – «сбился в метафизику»... Формалисты – «идеалисты»... И так далее.

Труды Зелинского-конструктивиста эклектичны; он, скорее, неутомимый собиратель и талантливый популяризатор чужих мыслей. В отличие от теоретиков формализма, оригинальных и перспективных идей у Зелинского почти нет. Пожалуй, кроме заявленного в «Госплане литературы» принципа «введения в поэзию <…> повествования и вообще приемов прозы» [Зелинский 2014: 93]. Учитывая общий, прозаизирующий вектор литературы 1920-х[19], анализ того, как это происходит – или должно происходить – был бы интересен. Однако дальше декларации здесь дело не пошло; в более поздней работе «Поэзия как смысл» (1929) Зелинский – вполне в духе Шпета – скорее, противопоставляет поэзию прозе [Зелинский 2015: 220, 244, 301, 308][20].

И все же эклектика Зелинского небезынтересна. При некотором схематизме и социологизме (родовая черта литкритики того десятилетия), «конструктивистские» статьи Зелинского читаются и сегодня довольно свежо. Интересна попытка создать – на основе этого пестрого материала и при верности марксизму – новую теорию поэзии. Интересны мысли о ритме и метрике в «Поэзии как смысле». Интересны и вполне справедливы и многие его характеристики поэтов – например, Маяковского: «Внешний индустриализм при внутреннем романтизме» [Зелинский 2014: 248]. Интересны отдельные рассуждения, порой афористически изящные.

 

Новые теории, как прожекторы, отбросили свои световые лозунги на облака книжной пыли. К лозунгам – привыкли. Литературные группировки обжились и даже провели у себя чистки, что свидетельствует о роскоши силы. Все стало просто, как на литературных диспутах, где каждый писатель знает свой номер вешалки и галош [Зелинский 2014: 81].

   

Это из «Госплана литературы». Или – оттуда же – хлесткие афоризмы, вроде: «Идеи, как и вши, заводятся от бедности» [Зелинский 2014: 130][21]. Хотя и здесь чувствуется некоторая вторичность от Шкловского...

В целом, несмотря на некоторый авангардный пафос своих «конструктивистских» статей, Зелинский был гораздо ближе к традиционализму, чем его соратники. Это заметно и в его поэтических симпатиях. К Хлебникову он относился настороженно; Маяковского любил, но не принимал в нем как раз «футуриста»; даже многих конструктивистов хвалил, скорее, «по должности». Если судить по воспоминаниям Зелинского, гораздо большее влияние на него в молодости оказали Блок, Брюсов, Гумилев... Хотя, учитывая осторожность и некоторую двусмысленность, с какой Зелинский выражал свои литературные предпочтения, судить о них непросто.

 

Конец конструктивизма

 

В середине 1920-х над литературными покровителями Зелинского сгущаются тучи. Троцкий лишается своих основных постов; однако все же сохраняет какую-то власть. И, судя по всему, не забывает о своих литературных сторонниках. «В 1926 г. – напишет позже Ставский, – Троцкий в Главконцесскоме принял “конструктивистов” И.Сельвинского, К.Зелинского, В.Инбер. При этом присутствовал и А.Воронский» [Документы...]

В 1926 году Зелинский уезжает в Париж в качестве – на этот раз, уже вполне официально – литературного помощника посла Христиана Раковского, а также корреспондента «Известий». Раковский – активный сторонник Троцкого (именно ему Троцкий посвятил свою «Литературу и революцию») был направлен в Париж незадолго до того – в «почетную ссылку»[22].

Вернувшись почти через год, Зелинский застает иную ситуацию.

Троцкий уже проиграл борьбу за власть; скоро он будет выведен из ЦК и отправлен в ссылку в Алма-Ату. Происходит столкновение между Воронским и Нарбутом. Оно подробно описано в уже упомянутой статье О. Киянской и Д. Фельдмана; главной причиной стало отдаление Нарбута от своих прежних покровителей, быстро терявших влияние, и переход в лагерь яростных оппонентов Воронского, ВАППовцев. Между Воронским и Нарбутом разгорается «война компроматов». Одним из аргументов Воронского становится беспринципность Нарбута. Нарбут, пишет редактор «Красной нови» о своем прежнем протеже, «человек сначала в литературе сочувствующий Троцкому и Воронскому, переметнувшийся в лагерь ВАПП’а, лишь только увидел, что с ВАПП’ом как будто прочней»[23].  

Из конфликта с Воронским Нарбут вышел победителем, тогда как Воронский в середине 1927 года лишился всех своих должностей (а вскоре был вообще исключен из партии и отправлен в ссылку в Липецк). Зелинский, судя по всему, держался в этом конфликте линии Нарбута (либо ждал, «чья возьмет»). В главе «Похвала трезвости» («Конструктивизм и социализм»), датированной августом 1927 года, Зелинский уже полемизирует с Воронским – чего до того не случалось. Указывает ему на ошибки. «Ошибка Воронского лежит в бесперспективности, неисторичности его подхода» [Зелинский 2014: 164].

Вероятно, тогда же Зелинский начинает зондировать почву для перевода ЛЦК под крыло ВАПП’а, одним из руководителей которого в 1927 году стал Нарбут. Однако в конце 1928-го Нарбута самого исключают из партии и снимают со всех руководящих должностей.

Зелинский оказывается без покровителя.

В этом контексте становятся понятна его неожиданная для многих «сдача конструктивизма». С одной стороны, ЛЦК, вплоть до 1928 года, разрастается и укрепляет свое влияние. В начале 1925 года в ЛЦК вошли А. Квятковский, В. Луговской, Г. Гаузнер и Н. Адуев, в 1927 году – Э. Багрицкий, в 1928 году – В. Асмус[24], Н. Огнев и Н. Ушаков[25]. С лефовцами к этому времени ЛЦК полностью разошелся; в своих выступлениях Маяковский едко высмеивает Зелинского (но личные отношения сохранялись). Однако между «отцами-основателями» самого ЛЦК возникают разногласия – касавшиеся, вероятно, дальнейшей судьбы конструктивизма. «Если мы не сможем сказать нового слова осенью, – писал 15 июля 1928 года Зелинскому Борис Агапов, – мы превратимся в официальную организацию вроде Совкино или похоронного бюро “Вечность”. Я уверен, что слово в этом отношении принадлежит тебе»[26].

Зелинский же в это время, судя по всему, вел сепаратные переговоры с МАППом (уже переименованным в РАПП) об условиях почетной капитуляции. С 1929 года он начинает печатать свои статьи в рапповском «Октябре». А в 1930-м опубликовал в другом рапповском журнале, «На литературном посту» (№ 20), статью «Конец конструктивизма»...

Это было, действительно, концом конструктивизма. После этого ЛЦК распался. 

«Ты ищешь хозяина, – писал Зелинскому 10 декабря 1930 года прежний соратник Агапов. – Брось! Ты стал человеком только потому, что никому не служил, а выдумывал свое амплуа в жизни. Что у тебя есть до сих пор? То, чем ты стал, делая конструктивизм. А теперь ты ждёшь покупателя на заработанный товар...»[27].

Агапов прав был лишь отчасти. Да, лучшее, что было сделано Зелинским, связано с конструктивизмом. Прав он был и в том Зелинскому требовались покровители. И до распада ЛЦК, и после. И он и дальше – вплоть до смерти Сталина, будет искать их. Какое-то время это будет Авербах, какое-то – Горький, какое-то – Фадеев. Что касается того, что Зелинский «никому не служил»... 

«В нем есть какая-то трещина, в этом выдержанном и спокойном джентльмене, – напишет в своем дневнике Чуковский, посетивший Зелинского 3 декабря 1931 года. – “Ведь поймите,– говорил он откровенно,– пережить такой крах, как я: быть вождем конструктивистов, и вот... Этого мне не желают забыть, и теперь мне каждый раз приходится снова и снова доказывать свою лояльность, свой разрыв со своим прошлым (которое я все же очень люблю). Так что судить меня строго нельзя. Мы все не совсем ответственны за те “социальные маски”, которые приходится носить”» [Чуковский: 47].

«Социальная маска», однако, со временем крепко приросла к лицу Зелинского.

Дальнейшая его литературная деятельность – а она продолжалась еще сорок лет – была, по-своему, не менее продуктивной. Был единственный – и довольно интересный – беллетристический опыт, «Семейная хроника Ларцевых» (1933)[28]. Было общение с Пастернаком (окончившееся печально), Цветаевой, Ахматовой, Горьким, Фадеевым... Были небезынтересные исследования по литературе народов СССР (Зелинский оказался кем-то вроде зачинателя этой литературно-критической отросли).

Однако лучшее, все же, осталось в двадцатых.

 

Неразоблаченный корифей

 

В своем предисловии к работам Зелинского разных лет А.К. Зелинский пишет:

 

В сентябре 1930 года в центральной газете, «Известиях», появилась статья «Планы кулацких реформаторов», где имя К. Зелинского прозвучало в ряду врагов народа и вредителей, уже арестованных ГПУ <…> К счастью, отец не был арестован. Но с этого времени он постепенно начал устраняться от активного участия в литературной жизни. На протяжении двадцати лет не выпустил ни одной книги, ограничиваясь рецензиями и небольшими статьями в периодике [Зелинский А.: 7].

 

Это не совсем точно. На первую половину 1930-х приходится как раз пик книгоиздательской активности Зелинского. В 1931 году выходит книжка «Процесс против тех, из-за кого болен мир» (о горьковском «Самгине»). В 1932 году – «Критические письма»; в 1934 году – они же в дополненном виде. В 1933-м – уже упомянутая повесть «Семейная хроника Ларцевых». Да и после все обстояло не так уж печально. В 1941-м выходит брошюра «Борьба с немецкой агрессией в русской литературе», в 1942-м – «Подвиг Мамедова»… Конечно, по сравнению с концом 1920-х это было негусто. Но с начала 1930-х издание книг в целом становится делом слишком хлопотным, рискованным и, не в последнюю очередь, материально невыгодным[29]. Многие критики и литературоведы – а не один Зелинский – «ограничивались» статьями. Но отказ от издания книг не означал «устранения» от активного участия в литературной жизни. Зелинский регулярно печатался в центральных литературных журналах, с его предисловиями выходили книги…

Однако по существу А.К. Зелинский прав. Угроза репрессий была вполне реальной. И в 1930-м. И в 1937-м – когда в цитировавшемся выше письме Ставский задавал вопрос: «Почему же до сих пор не “разоблачен” корифей и идеолог троцкистской группы “Литературный центр конструктивистов” Корнелий Зелинский?» [Документы...]. И в 1945-м, когда Зелинский был вызван на Лубянку[30]… И в 1949-м, когда после ждановского постановления он был назван Н. Тихоновым «вдохновителем ахматовщины» и идейным агентом Запада…

Но в такой же ситуации находились почти все представители литературной элиты сталинских десятилетий. И для многих подобные угрозы, как известно, имели ощутимые последствия. Зелинского, видимо, спасло то, что он входил в круг литераторов, лично знакомых со Сталиным[31] (и серьезные санкции в отношении которых могли применяться лишь с личного одобрения «вождя»). К тому же Зелинский не был к тому времени членом партии и потому не занимал важных административных постов. Не был, иными словами, вовлечен в борьбу за власть, сопровождавшуюся потоком взаимных доносов (которые чаще всего и приводили к аресту)[32].

Однако страх, достигший к середине 1930-х в литературных (и не только) кругах степени массового психоза, многое проясняет. И в литературной позиции Зелинского той поры, и в его текстах. По крайней мере – больше, чем «вера в коммунистические идеи», о которой пишет А.К. Зелинский [Зелинский А.: 8]. Достаточно прочесть дневниковые записи Зелинского[33] или его воспоминания о Фадееве. Предельно трезвый и лишенный каких-либо иллюзий взгляд на советскую действительность.

Литературная репутация бывшего теоретика конструктивизма с годами становилась еще более двусмысленной.

Наибольшее возмущение в либеральной литературной среде вызвали негативная внутренняя рецензия Зелинского на сборник стихов Цветаевой для Гослитиздата в 1940-м [Зелинский 2003] и выступление против Пастернака на московском собрании писателей 31 октября 1958 года. Впрочем, рецензия на сборник Цветаевой наряду с руганью («поэт целиком находится во власти буржуазных предрассудков», «поэзия Цветаевой <…> лишена подлинно человеческого содержания») содержала хотя бы отчасти положительную оценку. Выступление же по «Доктору Живаго» стало притчей во языцех. Зелинский не только назвал Пастернака врагом, но и требовал репрессий в отношении сына Всеволода Иванова, Вя­чеслава (Комы), вставшего на защиту поэта[34].

Но и без этого в последующем «послужном списке» Зелинского хватало одиозных выступлений. И против Мандельштама («голос классового врага»[35]), и против Белого («барское презрение к людям»[36]), и против Заболоцкого, Олеши (несколько мягче), Пильняка… И – здесь уже удивляться не приходится – против поэтов русской эмиграции: Иванова, Поплавского[37]… Даже давая положительные отзывы – на роман Добычина или на стихи Ахматовой (в предисловии к ее сборнику 1943 года) – при первой же перемене идеологического ветра Зелинский каялся и открещивался от них.

«Он делает из покаяния профессию», писал Вяч. Полонский еще в 1931 году. И добавлял: «Он в глаза льстив – за глаза поносит» [Полонский][38].

В 1960-е, как пишет А.К. Зелинский, к Зелинскому «в конце литературного и жизненного пути вернулись все подлинные, ненадуманные гуманистические ценности, что шли из “старого мира”» [Зелинский А.: 11].

Действительно, и стиль, и содержание его статей с началом оттепели меняются. Выходит – и переиздается – его книга «На рубеже двух эпох» (1959, 1962) – литературные портреты старших современников Зелинского, написанные в достаточно доброжелательной манере. Хотя, например, Андрея Белого критик снова счел нужным подвергнуть идеологическому остракизму, обвинив в субъективизме: «Изображая революцию, не сумел заметить ее положительных героев, видя в ней лишь крушение» [Зелинский 1962: 235]. Так что о возвращении «гуманистических ценностей» можно говорить условно. Зелинский, безусловно, воспользовался общей либерализацией литературного процесса. Но воспользовался очень осторожно, с оглядкой. По сути, и в 60-е Зелинский-критик оставался тем же, кем был прежде. Внутренне – либеральным и просвещенным «западником», внешне – ортодоксальным советским критиком. «В статьях изысканно суров / И всех и вся ортодоксальней», – как написал о нем в 1930 году А. Архангельский[39].

 «От огромного большинства из нас требуют постоянного, в систему возведенного криводушия». Эта фраза из «Доктора Живаго» могла бы стать эпиграфом к книге о Зелинском. Книге, которую стоило бы составить или написать.

…Тынянов рассказывал, что С. Венгеров говорил ему (тогда еще студенту): «Как! Вы собираетесь доказывать влияние Катенина на Пушкина… так ведь Катенин же несимпатичная личность!» [Гинзбург: 4].

Корнелий Зелинский представляется – по крайней мере, в литературном плане – личностью не слишком симпатичной. По своему происхождению, культуре и кругу ближайшего общения он принадлежал к либеральному крылу литераторов. И – непрерывно отрекался от него и его наиболее значительных представителей, прямо или косвенно участвуя в их травле. К началу 1960-х – когда вышедшие на литературную сцену «шестидесятники» формировали ту систему литературных репутаций, которая, по сути, сохранилась по сей день, – репутация Зелинского была безнадежно испорчена. И так и осталась «неотмытой».

Поэтому и среди историков литературы советского периода эта фигура не вызывала того интереса, которого она, безусловно, заслуживает. Например, до сих пор опубликована лишь малая часть огромного архива Зелинского, хранящегося в РГАЛИ[40]. Однако без объективного – sine ira et studio – изучения наследия Зелинского понимание этого важнейшего периода истории русской литературы будет неполным. Особенно философской литературной критики 1920-х, которая до сих пор во много остается белым пятном.

 

Литература

 

Абдуллаев Е. Печальная луна профессора Асмуса // Логос. 2012. № 2 (86). С. 277–281.

Абдуллаев Е. Десятилетие поэзии – или прозы // Вопросы литературы. 2013. № 2. С. 216–240.

Архангельский А., Кукрыниксы. Почти портреты. Дружеские шаржи и эпиграммы. М.: Федерация, 1932.

Богомолов Н. А. Затерянная книга, затерянное стихотворение // Новое литературное обозрение. 2009. № 99. (URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2009/99/bo39.html)

Воронский А. Литературные силуэты: I. Борис Пильняк // Красная новь. 1922, № 4. С.252–269 (доступно также – URL: http://www.ruthenia.ru/sovlit/j/323.html).

Вречко Я. Конструктивизм и Косовел / Пер. со словен. Ж.Р. Кнапа, И.Н. Щукиной. М.: Центр книги Рудомино, 2014.

Гаспаров М. Л. Записи и выписки. 3-е изд. М.: НЛО, 2012.

Гинзбург Л. Человек за письменным столом: Эссе. Из воспоминаний. Четыре повествования. Л.: Советский писатель, 1989.

Гольдштейн А. Расставание с Нарциссом. Опыты поминальной риторики. 2-е изд. М.: НЛО, 2011.

Давыдов Д. Гребень гигантской волны // Зелинский К. Поэзия как смысл: Книга о конструктивизме / Сост. и публ. А. К. Зелинского; предисл. Д. М. Давыдова. М.: ОГИ, 2015. С. 9–22.

Документы свидетельствуют... Как партия руководила литературой / Вступит. заметка, публ. и прим. Д. Бабиченко // Вопросы литературы. 1997. № 5. С. 288–317. (URL: http://magazines.russ.ru/voplit/1997/5/publikac.html)

Зелинский А. Предисловие составителя // Зелинский К. Л. На литературной дороге: Сб. ст. М.: Академия-XXI, 2014. С.4–14.

Зелинский К. Книга, рынок и читатель // Леф. 1925. N 3. С.118–125

Зелинский К. О поэзии и поэтах // Литературный Ленинград. 1933. 5 сентября.

Зелинский К. Семейная хроника Ларцевых. Л.: Изд. писателей в Ленинграде, 1933.

Зелинский  К. Критические письма. М.: Советская литература, 1934.

Зелинский К. На рубеже двух эпох. Литературные встречи. 1917–1920. 2-е изд. М.: ГИХЛ, 1962.

Зелинский К. В июне 1954 года / Вступ. ст., публ. и коммент. А. Зелинского // Вопросы литературы. 1989. № 6. С. 150–185.

Зелинский К. Вечер у Горького (26 октября 1932 года) / Публ. Е. Прицкера // Минувшее. 1990. Вып. 10. С. 88–117.

Зелинский К.  В июне 1954 года (об А. А. Фадееве) / Публ. В. Стрижа // Минувшее. 1991. Вып. 5. С. 54–103.

Зелинский К. Одна встреча у М. Горького (Запись из дневника) / Вступ. заметка, прим. и  публ. А. Зелинского // Вопросы литературы. 1991. № 5. С. 144–170.

Зелинский К. Вечер у Горького (26 октября 1932 года) / Публ. Е.Прицкера // Минувшее. 1992. Вып. 10. С. 88–115.

Зелинский К. Отзыв о сборнике стихов Марины Цветаевой // Марина Цветаева в критике современников: В 2 ч. Ч. 1. 1910–1941 гг. Родство и чуждость. / Сост. Л. А. Мнухин. М.: Аграф, 2003. С. 499–509.

Зелинский К. Л. На литературной дороге: Сб. ст. М.: Академия-XXI, 2014.

Зелинский К. Поэзия как смысл: Книга о конструктивизме / Сост. и публ. А. К. Зелинского; предисл. Д. М. Давыдова. М.: ОГИ, 2015.

Киянская О., Фельдман Д. Советская карьера акмеиста: материалы к биографии Владимира Нарбута // Вопросы литературы. 2015. № 1. С. 41–98.

Клинг О. Тупики, открытия и «рабочие ошибки» эстетики 1920-х в документах эпохи // Вопросы литературы. 2006. № 1. С. 348–355.

Купченко В. П. Странствие Максимилиана Волошина. Документальное повествование. СПб.: Логос, 1997.

Литературные манифесты: От символизма до «Октября» / Сост. Н. Л. Бродский и Н. П. Сидоров [Переиздание 1924‑го года]. М.: «Аграф», 2001.

«…Наша деревня опустошена до последнего семенного зернышка». Из дневников литературного критика К. Л. Зелинского и информационных сводок ОГПУ о голоде в СССР. 1933 г. / Вступ. ст., подгот. текста к публ. и коммент. З. К. Водопьяновой, В. В. Кондрашина // Отечественные архивы. 2009. № 1. С. 87–94.

Между молотом и наковальней. Союз советских писателей: Док. и коммент. Т. 1: 1925 – июнь 1941 г. / Сост.: З. К. Водопьянова, Т. В. Домрачева, Л. М. Бабаева. М.: РОССПЭН, 2011.

Огрызко В. Сами просрали // Литературная Россия. 19 августа 2011 г. (URL: http://www.litrossia.ru/archive/item/5262-oldarchive)

Пастернак Е. Хроника прошедших лет // Знамя. 2008. № 12. С. 135–165.

Полонский Вяч. Моя борьба на литературном фронте. Дневник. Май 1920 – январь 1932 / Публ., подгот. текста и коммент. С. В. Шумихина // Новый мир. 2008. № 4. С. 125–142. (URL: http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2008/4/po11.html).

Сталин И.В. Выступление на расширенном заседании Военного Совета при Наркоме Обороны 2 июня 1937 года (неправленная стенограмма) // Сталин И.В. Cоч. в 18 т. Т. 14. М.: «Писатель», 1997. С. 214–235.

Тименчик Р. Из именного указателя к «Записным книжкам» Ахматовой // История литературы. Поэтика. Кино. Сборник в честь Мариэтты Омаровны Чудаковой / Сост. Е. Лямина,  А. Осповат, О. Лекманов. М.: Новое издательство, 2012. С. 430–452.

Чуковский К. Дневник. 1901–1969. В 2-х т. Т.2. 1930–1969. М:. Олма-Пресс, 2003.

Шпет Г. Г. Очерк развития русской философии. I / Отв. ред.-сост., коммент., археограф. работа Т. Г. Щедрина. М.: РОССПЭН, 2008.

 

Абдуллаев Е. «Мена всех». О конструктивистском периоде Корнелия Зелинского // Вопросы литературы. 2016. № 4. С.258-292.